Доктор Глас - [40]

— Ты, должно быть, сам к ней неравнодушен, на воре шапка горит! Бери ее себе, милый мой, я соперник не опасный. Ты меня в два счета вытеснишь.

Он покачал головой. Он был серьезен и бледен.

— Я вне игры, — сказал он.

Я ничего не ответил, и наступило молчание. Официант с торжественной важностью священнослужителя подал нам шампанское. Оркестр заиграл вступление к «Лоэнгрину». Давешние тучи ушли и лежали теперь розовыми пластами у горизонта, а небесный свод просинел бездонной, бескрайней синевой, синей, как эта удивительная синяя музыка. Я слушал ее и постепенно забывался. Недавние мысли, терзания и поступок, в который они вылились, унеслись, казалось мне, высоко в синеющее поднебесье и стали уже чем-то далеким и чем-то нереальным, от меня отдельным и отторгнутым, что никогда уже меня не потревожит. Я чувствовал, что никогда уже больше не захочу и не смогу совершить ничего подобного. Так не наваждение ли то было? Однако же я действовал, будучи в здравом уме и трезвой памяти. Я прикидывал и взвешивал все «за» и «против». Я докопался до сути, до дна. Было ли то наваждением? Не все ли равно. И как раз в этот момент в оркестре зазвучал сокровенный лейтмотив: «Не спрашивай!» И мне почудилось, что в этих мистических звуках и в этих двух словах вдруг открылась мне древняя и сокровенная мудрость. «Не спрашивай!» Не старайся докопаться до сути, до дна, иначе сам пойдешь ко дну. Не старайся отыскать истину: ты ее не отыщешь и потеряешь самого себя. «Не спрашивай!» Нужное количество истины тебе и так отпущено, с примесью заблуждения и лжи, так ведь это ради твоего же здоровья, в чистом виде она сожгла бы твои внутренности. Не пытайся очистить душу ото лжи, это повлечет за собою многое такое, о чем ты и не подозревал, ты лишь утратишь самого себя и все, что тебе дорого. «Не спрашивай!»

— Если хочешь, чтоб наш риксдаг раскошелился на Оперу, — сказал Маркель, — вдалбливай им почаще, что, мол, музыка имеет «облагораживающее воздействие». Я и сам, помню, писал подобную чепуху в какой-то передовице. Это, между прочим, верно, только выражено популярно, специально для наших законодателей. А надо бы выразить это так: музыка подхлестывает и придает силы; она побуждает и укрепляет. Она укрепляет благочестивого в его благочестии, воина в его воинственности, распутника в его распутстве. Епископ Амвросий запретил в церковной музыке хроматические гаммы, ибо знал по собственному опыту, что они наводят на греховные мысли. В тридцатых годах восемнадцатого века в Гале жил некий пастор, усмотревший в музыке Генделя прямое подтверждение Аугсбургскому исповеданию[16]. У меня есть эта книжица. А истинный поклонник Вагнера построит вам целую систему мировоззрения, основываясь на одной-единственной мелодии из «Парсифаля».

Мы принялись за кофе. Я протянул Маркелю сигары. Он взял одну и стал ее внимательно разглядывать.

— Солидная сигара, — сказал он. — Сразу видно, что настоящая. А я, знаешь ли, немного волновался на сей счет. Как врачу тебе, конечно, известно, что хорошие сигары самые ядовитые. Поэтому я побаивался, что ты предложишь мне какую-нибудь гадость.

— Милый друг, — возразил я, — с медицинской точки зрения весь наш обед — сплошное издевательство над здравым смыслом. Что же до сигары, то она представляет собою эзотерическое направление в табачной промышленности. Она апеллирует к избранным.

Публика вокруг нас поредела, включили электричество, и к нашей веранде стали подступать сумерки.

— Ага, — сказал вдруг Маркель, — теперь я вижу Рекке. Вижу его в зеркале. Ну конечно, я угадал, кто его дама. Остальных я не знаю.

— И кто же она?

— Фрекен Левинсон, дочь биржевого маклера, умершего в нынешнем году… У нее полмиллиона.

— И ты думаешь, он собирается жениться на деньгах?..

— Боже избави, конечно, нет. Клас Рекке человек воспитанный. Будь покоен, уж он позаботится о том, чтобы прежде безумно в нее влюбиться, ну а после вступит с нею в брак по любви. И проделает свой фокус-покус так артистически, так войдет в роль, что сам еще, пожалуй, изумится, откуда на него деньги свалились.

— Ты ее знаешь?

— Встречал раза два или три. Весьма недурна собою. Нос, пожалуй, излишне острый, да и ум, кстати, тоже. Эдакая, знаешь ли, эмансипированная юная особа, с неподкупной справедливостью воздающая по заслугам что Спенсеру, что Ницше и вещающая: «В том-то и том-то этот прав, а в том-то и том-то, безусловно, этот», — она меня чем-то волнует, но это совсем не то волнение… Что ты сказал?

Я ничего не говорил. Меня одолевали мысли, и мои губы, верно, шевелились вслед мыслям, я, верно, что-то бормотал себе под нос, сам того не замечая… Я видел ее перед своим мысленным взором, ту, что постоянно занимает мои мысли. Я видел, как она ходит взад-вперед в сумерках по пустынной улице, ожидая того, кто не придет. И я бормотал про себя: «Милая моя, такая уж твоя доля. Ты сама должна с этим справиться. Тут я ничем не могу тебе помочь, да если бы и мог, так не стал бы. Ты должна быть сильной». И еще я думал: «Хорошо, что ты теперь свободна и вольна располагать собою. Теперь тебе легче будет справиться».