Доктор гад - [12]

– Просто возглавил массовое дезертирство. Он обычный трусливый урод, Джер, – Ребус скривился, обмахиваясь газетой.

– Не-не, не трусливый. Мой дядька там был – это который сейчас рюмочную держит, а не тот, что кочегар, ну ты понял, – видел, как Эрль бежит с плёткой, а вместе с ним солдаты и офицеры, кто на лошадях, кто пешие. Он что-то орал и стегал их плёткой, чтобы бежали быстрее. А про халат помнишь?

– Да всё это враки от глашатаев с дубовым чувством юмора. Как может офицер выйти на поле боя в халате?

– На нём была не шинель – это все видели, а какая-то развевающаяся тряпка, которую сперва приняли за кафтан, но откуда у доминионца кафтан? Поняли, что это был халат. И он орал что-то… тут не знаю, врут ли глашатаи или правда – орал: «Не ломаться!» На церлейском языке это не совсем так переводится, а как «самоуничтожаться через всемирный надлом», вот как. И сейчас эта тварь в пустыне. Теперь, после случая с кражей пушек из гралейского форта, я точно верю, что это его головорезы нападали на кактусовые фермы на севере. До последнего не верил, что Эрль там за десять с хвостом лет организовал своё государство, но теперь, когда уже Принципат подтвердил, что да, на форт около пустыни напал Эрль и спёр у них пушки, я охотно… охотно признаю Эрля твоим пациентом.

– Спасибо, не надо, – хмыкнул Ребус.

– Ты видел его глаза? Видел?! Разверни газету! – Джер Таттцес замахал руками.

– Тут просто газетный портрет, сам знаешь, что их рисуют на отблудись.

– Я тебе как художник говорю, что портрет хороший! Посмотри, какие у него глаза – каменные. Словно пустотой исполненные, словно…

– Ну, предположим, он душевнобольной, – протянул Ребус, изучая усатую офицерскую физиономию на газетном листе. – Но его сюда к нам нельзя. Равила, наплевав на врачебную этику, в первый же день вколет ему смертельную дозу дурмана – за то, что полез в её родную пустыню. Джер, – он поднял голову и внимательно посмотрел на друга, с лица которого не сходило выражение странного восторга, какой бывает у гогского подростка, впервые увидевшего массовую поножовщину на улице. – Ты влюбился, придурок? Ты на корабль садишься ради того, чтобы помалевать море и дальние берега – или чтобы увидеть Эрля, когда будете проплывать мимо пустыни? Я тебя огорчу – вы будете так далеко, что, окажись Эрль на берегу, ты его каменных глаз не…

Дитр моргнул, возвращая зрению настоящее время. Кругом все двоилось, глаза словно слезились, но, протерев веки, Дитр увидел, что на кончиках пальцев кровь.

Однажды его всемирная мощь в сочетании с полнейшим дилетантизмом его убьёт.

Он вспомнил Джера Таттцеса. Сам он его не знал – Ралд знал, познакомился с ним уже после уничтожения террориста. Таттцес был художником-неудачником – совершенно незаслуженно, ведь он, по словам Ребуса, мог «схватить суть». В этом времени карьера Джера Таттцеса пошла иначе – сборники его репродукций Дитр обнаружил в палате, Таттцеса оценивали как очень прогрессивного и при этом уважающего эстетические каноны артиста. Но Джера Таттцеса всегда тянуло к тёмным, извращённым сущностям – как бы ни сплелись нити времени, его это всякий раз губило. Джер Таттцес, который мог бы не добиться ничего, уплыл на север, чтобы с моря увидеть самодельное государство безумного генерала, и пошёл ко дну вместе с кораблём, разбив странное сердце человека со спичечным коробком.

Единственное, что в кабинете содержалось в порядке, – это алкогольный буфет. Ребус, явно небедный человек, был уже на той стадии, когда плевать на качество пойла, и поэтому пил какую-то дрянь. С утра он точно решит опрокинуть в себя полбутылки чего-нибудь, а Дитр Парцес не любил испытывать симпатию к алкоголикам. Кривясь от отвращения, он выливал дешёвую гоночную и вино за окно.

Позже у себя на кровати он долго хмурился над сборником репродукций этого бойкого талантливого Таттцеса. Того приглашали оформлять фресками административные здания, как-то раз он даже работал на гралейское посольство, расписав им атриум фресками. Условный правитель в центре апофеозной композиции имел знакомые точёные черты лица и чёрные кудри – Таттцес не слишком заморачивался с натурщиками и просто вписал туда физиономию лучшего друга. Также Ребус обнаружился на этюде, который составители сборника репродукций назвали «Портрет друга», – мрачноватый и серьёзный, без лживой ухмылки, совсем юный, лет двадцати, при униформенном мундире с черепом на груди и с неухоженной бородой отличника-неряхи. А ещё – на выпускной работе Таттцеса под названием «Диптих о поиске». Правую часть занял портрет Равилы Лорцы, которая сгорбилась над микроскопом как изувеченная пружина, левую – Ребуса в профиль, строчившего что-то на печатной машинке с папиросой в зубах. И хотя работа представляла собой две отдельные части, Дитр понял, что сидели они друг напротив друга, за одним и тем же захламлённым, грязным столом, где вперемешку с окурками и скомканными промокашками валялись стёкла для проб, какие-то иглы и лупы. Двое учёных на диптихе искали способ увидеть душу.

Равилу Таттцес тоже рисовал, она даже позировала ему обнажённой. Они, похоже, дружили втроём. А когда Таттцес погиб, оба так и не смогли оклематься. Правда, Равила держалась куда лучше, но она во все времена, как бы те ни сложились, оставалась крепкой. Ребус же дурел от одиночества.