Доизвинялся - [7]

– И, конечно же, гениальная заметка про кафе с советским декором в Манчестере.

– «Кухня дяди Джо»?

– Она самая. Разве вы не написали, что наконец поняли, почему рухнул Советский Союз?

– В некотором смысле. На самом деле я написал даже больше. Это была скорее критика восточноевропейской кухни в целом…

– О, я знаю, милый, знаю. Вы много чего написали. Вы потрясающе умный и так весело пишете. Просто одни ваши фразы запоминаются лучше, другие хуже.

– Вы правда помните, что я пишу?

– Конечно. Как я могу не помнить. – Она заговорщицки подалась вперед и прошептала: – Вы умеете ненавидеть лучше любого другого обозревателя в Англии.

Я медленно кивнул, потому что понял: она говорит правду. Я всегда предпочитал ругательные рецензии хвалебным. Писать положительный отзыв – нудная работа, которая сводится к тому, что отчаянно ищешь гиперболу, которая развлекла бы читателя. Читабельной рецензии нужен крепкий сюжет, а из приятного сидения в отличных ресторанах хороших сюжетов не получается. Нет ясных начала, середины и конца, сплошное удовлетворенное пустословие. А вот плохой ресторан полон колорита, интриги и закрученного действия. Отвратительные заведения и мучения, которым они подвергают посетителей, – благодатный материал, поэтому я стал специально их выискивать. Я стал верховным жрецом ненависти.

Вечером мне отчасти удалось сдержаться. Смотря по телевизору свое интервью, я съел только две дольки «Манжари» и один табачный трюфель. Неестественно тихая Линн сидела рядом на диване, держала меня за руку, но поглядеть на меня не решалась.

Когда передача закончилась, она очень медленно и решительно потянулась за пультом и выключила телевизор, потом после минутной паузы сказала:

– Гм, не так уж и страшно.

– Это была катастрофа.

Она умудренно кивнула.

– Не смертельная.

– Меня выставили циничной сволочью.

Усмехнувшись, она поцеловала меня в щеку.

– Он хороший интервьюер, верно?

– Не смешно.

– Напротив, очень смешно.

– Мне нужно думать о моей репутации.

– Да будет тебе, Марк. Ты ресторанный критик. Не какой-нибудь епископ Кентерберийский, черт побери.

– Он меня выставил своекорыстным мерзавцем.

– Возможно, но я этого мерзавца люблю. И вообще, на мой взгляд, ты произвел впечатление.

Молчание.

– Послушай, ты в любом случае выглядел бы скверно. Тебя подставили. Это все поймут.

– Ты так думаешь?

– Стопроцентно. Поверь мне. Все будет хорошо.

«Все будет хорошо» – одна из самых утешительных фраз, какие только существуют на свете. Никакой драмы. Никакого напряжения или пафоса. Сплошь мягкое, ритмичное успокоение. Если бы меня попросили определить, чем меня привлекает именно Линн Макпортленд, пришлось бы сказать: тем, как она произносит эти три слова низким, спокойным голосом и в ее устах они звучат уверенно и искренне. Мне нужна женщина, которая умела бы заставить ей верить, и Линн была как раз такой женщиной. С самого первого нашего вечера вместе.

Тут я подразумеваю наш настоящий первый вечер, а не вечер нашего знакомства, который вообще не сохранился у меня в памяти. Мы вместе учились в университете, ходили в одни и те же наэлектризованные гормонами компании. Скорее всего на первом курсе мы познакомились и беспечно и бездумно подружились, как это бывает в таком возрасте, иными словами, не выискивая веских причин не быть друзьями. Я запомнил ее как внушительную, хотя и не высокую или ширококостную. Даже когда она просто стояла, казалось, она занимала пространства больше, чем ей положено. Она была из тех, кого всегда первыми обслуживают в баре, какая бы толпа ни собралась у стойки.

После окончания университета я перебрался в Лондон, а Линн на несколько лет уехала за границу, и мы потеряли друг друга из виду. В конце концов она попала на работу в отделение Британского Совета[1] в Праге, и когда решила вернуться домой, то получила место на факультете литературы в их штаб-квартире неподалеку от Трафальгарской площади. В ее обязанности входило организовывать экскурсии для мрачных шотландских писателей, например, в Белоруссию или Чехию, которые ничем такого наказания не заслужили. Она только-только начала там работать, когда мы случайно столкнулись в кофейне на Чаринг-Кросс-роуд. Густые черные волосы стали длиннее, но в остальном она была в точности такой, как я ее помнил, вплоть до вызывающе яркой губной помады, насмешливой улыбки и привычки одеваться только в черное и серое. Она как будто испытала облегчение, увидев знакомое лицо, и так обрадовалась, что на следующий же день я пригласил ее к себе на обед, хотя и сознавал: по сути, мы ведь друг друга даже не знаем, во всяком случае, как взрослые люди.

Это был наш первый настоящий вечер вместе. Она сидела за сосновым столом в кухне моей квартиры на Мейда-Вейл (со временем она сюда переехала), пила мелкими глотками тяжелое красное вино (кажется, тогда у меня была фаза увлечения риохой) и задавала мне вопросы, на которые я не хотел отвечать.

– Значит, ты не поступил, как все? Не остепенился?

– Что ты имеешь в виду? – Стоя у плиты, я разогревал смесь оливкового и сливочного масла в сотейнике для чудесного филейного куска валлийской баранины, которую замариновал в чесноке, можжевельнике и оливковом масле с толикой лимонного сока.