Доднесь тяготеет. Том 1. Записки вашей современницы - [24]

— Я все мечтала попасть в одну камеру с вами, — сказала Ольга. — У нас с вами, наверное, найдется много общих интересов, я про вас слышала. А я все так неинтересно попадала, не с кем поговорить.

Я про Ольгу тоже слышала: она была искусствоведом и, кроме того, занималась художественным чтением. У нас, конечно, было много общих интересов, но в основном мы впоследствии не очень сошлись: Ольгу удивляли мои мучительные раздумья о причинах случившегося с нами. Для нее было ясно, что мы попали в лапы к бандитам и нужно как-то пережить, перетерпеть эти страшные годы.

Я встала рядом с Ольгой, и мы решили в дальнейшем по возможности держаться вместе.

После нескольких перекличек и проверок нас сдали на руки конвою, посадили в закрытые грузовики и повезли во Владимир.

Мы последний раз взглянули на вишневый сад, колокольню, силуэт монастыря. Нас ждала новая, страшная, неизвестная жизнь.

Во Владимире мы переночевали, а назавтра нас погрузили в теплушки и повезли на восток.

В нашей теплушке было семьдесят человек. Мы непрерывно разговаривали, общение с такой массой людей опьяняло после трех-четырех лет тюремной изоляции. Наконец можно было говорить в полный голос, мы кричали, пели. Встав на нары, глядели в узкое, как щель, окно, которое шло вдоль теплушки.

Здесь я наконец услышала, как поет Лиза. У нее действительно был необыкновенный голос. Тембр — чистое золото. Пела она без всякого напряжения, разливалась рекой. Иногда она пела романсы Глинки и Чайковского, но пела их очень по-ученически, как выучилась в самодеятельности. Но когда она пела народные песни: «Далеко-далеко степь за Волгу ушла», или «Степь да степь», или «Ах ты сад, ты мой сад», — лучшего исполнения я в жизни не слышала.

С нами ехала одна казанская татарка, Асхаб. Это была полуграмотная женщина, мать шестерых детей. За что ее посадили, я не знаю, она никогда об этом не говорила. Она сразу же принялась за дело: вытаскивала нитки из какого-то одеяла, раздобыла две палочки, из которых сделала спицы, и начала вязать кофточку. Когда я ее спросила, для кого она вяжет, она ответила: «Ты глупый или как? Приедем в лагерь — менять буду на хлеб, на сахар». А я и не думала, что можно что-то менять на хлеб, на сахар. Асхаб была в курсе дела.

Эта деловитая Асхаб иногда, когда все стихали, пела нежным, высоким голосом татарские песни, полные такой грусти и прелести, что хотелось плакать.

Среди нас было много рассказчиков. Галя Иванова помнила наизусть много поэм Пушкина, целиком «Евгения Онегина», «Горе от ума», «Лейтенанта Шмидта» Пастернака.

Великолепно читала Ольга Радович. Ната Онуфриева рассказывала «Идиота» Достоевского текстуально точно. Рассказывала она его три дня.

Помню, кто-то из нас читал «Горе от ума». На остановке подошли к нашей теплушке командир конвоя и трое солдат. Они, очевидно, некоторое время слушали, потом быстро открыли дверь и потребовали отдать книгу. (Книг не полагалось.) Мы сказали, что никаких книг нет. Командир усмехнулся и ответил: «Да я сам слышал, как читали». Начали обыск. Перевернули всю теплушку — книги не было. Вдруг Галя, глядя на конвоиров, начала читать: «Мой дядя самых честных правил…» Командир постоял минут десять, подозрительно поглядывая, не показывает ли ей кто-нибудь книгу издали, потом махнул рукой, повернулся и вышел. Ему все-таки казалось, что мы его обманули.

О «делах», о политике никто в вагоне не разговаривал. Все были счастливы, что вырвались из тюрьмы и едут хоть в лагерь. Напуганы были так, что испытывали отвращение к любому слову, которое можно истолковать как «политику».

Однажды вечером на каком-то длинном перегоне слетел от тряски замок с двери и дверь теплушки раздвинулась во всю ширь. Был закат. Необозримая степь лежала в цвету… В смрадный, душный воздух переполненной теплушки широкими волнами влилось дыхание степи, повеяло ароматом трав и цветов. Мы замерли. И вдруг раздался истерический голос: «Конвой, конвой, закройте дверь!» Поезд шел, никто не слышал. Раздались еще голоса: «Надо вызвать конвой, а то подумают, что мы сделали это сами, хотели бежать».

Бежать не хотел ни один человек. Бежать могли люди, связанные с преступным миром, с политическими организациями. Ну что, например, могла бы делать я, если бы мне дали свободу, но не дали паспорта? Ведь дальше квартиры на Петровке в Москве мои мечты не шли, а на Петровке меня назавтра же поймали бы и возвратили в тюрьму с дополнительным сроком.

Итак, мы стояли молча и смотрели на «свободу», лежавшую на расстоянии вытянутой руки.

На ближайшем полустанке дверь закрыли, и видение свободы исчезло.

Не помню — в Свердловске или в Иркутске, мы стояли день, и нас повели в санпропускник. Это было прекрасно оборудованное учреждение. Раздевались мы внизу и хотели уже подняться наверх по лестнице, когда увидели, что вдоль перил снизу доверху выстроились конвоиры. Мы скучились.

Почти все стояли, опустив глаза, с красными пятнами на лицах. Я подняла голову и встретилась глазами с офицером, начальником конвоя. Он исподлобья смотрел на меня и говорил: «Ну, давайте, давайте, не задерживаться!»

И вдруг я почувствовала облегчение, мне даже стало смешно.