Доднесь тяготеет. Том 1. Записки вашей современницы - [219]

Поздней осенью возвратились в холодную затемненную Москву. Начались лекции, которые мы, историки, слушали на биофаке, а потом — в школьном здании на Малой Бронной, потому что крышу нашего лекционного корпуса снесло фугаской.

Помню, Наташа долго ходила в своей фронтовой шинели, так не вязавшейся с ее хрупким обликом. Появление ее обычно сопровождалось стуком деревянных подошв: другой обуви, кроме «сабо» с брезентовым верхом, у нее не было (свои солдатские сапоги она сменяла на продукты, которые послала матери в лагерь).

На старших курсах мы специализировались на одной кафедре. Нас с Наташей сблизила не только общность судьбы наших родителей, но и та удивительная атмосфера интеллигентности и доброжелательности, которая царила на кафедре истории средних веков.

После защиты диплома, по рекомендации кафедры, Наташа поступила в аспирантуру.

Первые послевоенные годы стали временем, опрокинувшим надежды людей на благоприятные перемены в стране. В 1949 году началась волна арестов, и Наташу забрали. Позднее и мой семидесятилетний отец, в который раз, оказался в заключении.

Однажды Наташин муж привез мне ее письмо из ссылки, и между нами завязалась переписка, еще больше сдружившая нас с Наташей, я посылала ей книги.

В 1953 году Наташа освободилась.

Какой же радостной была встреча, когда у меня собрались наши однокашники и вернувшиеся в Москву мой отец и Наташа, которые всегда очень тепло относились друг к другу.

В тот вечер говорили в основном о недавнем прошлом: каждому было что вспомнить. Но Наташа не проронила ни слова. И только годы спустя она рассказала нам о пережитом. Может быть, с этого рассказа и началась книга ее воспоминаний…

Наталия Ширяева

Жарким июльским утром 1949 года на какой-то узловой станции мы сидим, свесив ноги, на краю платформы в ожидании поезда. Нас двое: молодой солдатик с автоматом (второй конвоир ушел за кипятком) и я — недавняя аспирантка МГУ двадцати шести лет от роду, беременная на восьмом месяце, приговоренная Особым совещанием к пятилетней ссылке в Кокчетавскую область.

Как только второй конвоир отошел, солдатик негромко спрашивает:

— Что же такого ты могла сделать? В чем виноватая?

— Ни в чем я не виновата…

Мне не до разговоров. Я угнетена и встревожена: вот уже несколько дней не слышу в себе ребенка. Вчера, во время осмотра, я по лицам тюремных врачей и по некоторым их репликам поняла, что депо дрянь. Думала: меня возьмут из общей камеры, положат до родов в бутырскую больницу, а вместо этого — срочно, на другой день — отправили в дорогу. Так спешили сбыть с рук, что не стали дожидаться этапа, а в сопровождении двух конвоиров посадили в пустой вагон и довезли до этой станции. Теперь мы ждем другого поезда, чтобы, как я понимаю, меня можно было присоединить к этапу.

— Нет, правда, за что же все-таки тебя? — Солдатик оглядывается по сторонам.

— Долго рассказывать…

В тридцать седьмом году посадили и отправили в лагерь воспитавшего меня отчима; потом соседка, позарившись на одну из наших комнат, оклеветала мою мать. Под Новый год маму арестовали.

Нас с младшим братом Феликсом собирались забрать в детдом, но директор 204-й школы Клавдия Васильевна Полтавская сумела нас отстоять; благодаря ее хлопотам нашему восьмидесятилетнему деду назначили небольшую пенсию, сделав его опекуном. Та же Клавдия Васильевна нашла мне частные уроки (как и другим ребятам, оставшимся в те годы без родителей). Так с 14 лет началась моя педагогическая практика. Правда, моих заработков хватало лишь на школьные завтраки, учебники и тетрадки. Жили мы впроголодь, и у меня начинался туберкулез. Нам помогали мамины подруги — Людмила Ивановна Красавина и Татьяна Васильевна Алмазова (их мужья были расстреляны), подкармливали матери школьных товарищей.

16 октября 1941 года после окончания курсов медсестер я, студентка 1-го курса МГУ, ушла добровольно на фронт бойцом третьей Московской Коммунистической дивизии. Феликс в то время работал на оборонном заводе в Москве.

После контузии и демобилизации в 1942 году я вернулась в Москву и тут же начала работать медсестрой в госпитале. Одновременно училась на истфаке, благо было тогда свободное посещение лекций. Сколько раз потом просилась я обратно на фронт или хотя бы на курсы переводчиков. Как только заполню анкету — сразу же находился повод отказать.

В 1948 году, когда повторно арестовывали и высылали жен репрессированных, стали брать и их подросших детей. Сперва взяли Феликса, а в 1949 году и меня…

…Второй конвоир возвращается с кипятком. Молодой солдатик вместе с кружкой сует мне кусок хлеба с сыром:

— На, поешь.

— Спасибо, у меня все есть: ведь только день, как из Москвы.

Мне уж и самой не верится, что вчера я шла по запасным путям Казанского вокзала, а конвоиры, снизойдя к моему положению, тащили за мной фибровый чемодан и туго набитый мешок из полосатой матрасной ткани с детскими пеленками и распашонками, сгущенкой и сахаром.

Все это приняли у мужа лишь по окончании следствия. А до этого четыре месяца следователь не разрешал мне ни передач, ни денег. В камере меня подкармливала моя новая подруга Заяра Веселая.