Дочка людоеда, или Приключения Недобежкина [Книга 1] - [32]

— Почему это я врун? — в темноте обиделся Витя.

— Потому, что ты — вор! — прямолинейно, без всяких академических выкрутасов резал соскучившийся сидеть в засаде Дюков.

— Я не вор, товарищ начальник, я врожденный артист, а воровать меня заставляли обстоятельства. Вы знаете, Станиславский!..

Но, как и Недобежкин, так и Дюков на этом заходе резко оборвал артиста и по-отечески ткнул его под ребро.

— Заткнись!

Витя, которого за день столько раз били, пусть не сильно, но чувствительно, к вечеру ощущал в теле некоторый дискомфорт, поэтому он взмолился.

— Михаил Павлович, вы же на страже закона, зачем же вы наносите мне моральные травмы? Меня сегодня три раза били! — пожаловался он майору.

— Вот теперь ты дело говоришь! — обрадовался участковый. — Ну, делись соображениями. Артист — это, прежде всего, психолог и знаток жизни, наблюдательный человек.

— Я, Михаил Павлович, очень наблюдательный человек, мне и Кренц в НТК всегда говорил: «Наблюдай людей, Витя!»

— Ну!

— Значит, так, попали мы с ним на бальные танцы. Там собралась вся мафия вокруг какой-то проститутки по имени Завидчая. Хахаль у нее Артур. Жутко красивая девка эта Завидчая. Она там голая ходила, все с ума сошли. Ей дали первое место. Недобежкин — не тот, за кого себя выдает. Вы говорите, он аспирант. Нет, Михаил Павлович, я сначала тоже думал, что он аспирант, а он там, в закутке, двух ликвидаторов так сделал, что я и не заметил, как это произошло, они еле поднялись. Потом у дверей одного подрезал. Видели бы его — бык! Прямо, как Шварценеггер. Знаете Шварценеггера? Этот Шварценеггер как бросится на Недобежкина, а он его — хрясть! И тот на колени и головой — ему в ботинки. Честное слово, он бы их всех там положил, да седой вмешался. Вылитый «Крестный отец» — Иван Александрович. Я и фамилию узнал — Лихачев.

— Ты чего болтаешь, я видел этого Недобежкина! Не похож он на супермена.

— Как змея, Михаил Павлович, как змея. Шш! Чах! То головой, то хвостом! И два — трупами. Завтра заключительные соревнования по «латине» и награждения.

— Может, он каратист? — засомневался Дюков, сердце у него начало радостно замирать. — Неужели по-настоящему повезло? Серьезное дело. — Дюков боялся поверить в удачу.

— Ездят на двух «Чайках», семь «Волг», у них тут все куплено, номера «люкс».

— Номера запомнил?

— Запомнил.

— Так, так, — Дюков обрадованно наморщил лоб. — Драгметаллы, коррупция, проституция, следом появятся валю та и наркомания, — он сладострастно прикинул, что если все пойдет так, как обещает пойти, триумф его веревке обеспечен.

— Как же их всех повязать разом? — участковый на мгновение задумался. — Ага! Бальные танцы!

В голове его мгновенно созрел план: всех апологетов наручников во главе с министром внутренних дел, всех начальников управлений, а также всю верхушку советской и международной мафии заманить зрителями на конкурс бальных танцев. После чего на глазах начальства разом перевязать весь преступный мир с помощью простой веревки по методике Дюкова.

Участковый мечтательно посмотрел в слуховое окно на луну.

Дюков вдруг испугался, что опять, в который раз, дело окажется пустяковым: вместо награбленных миллионов — всего лишь сотни тысяч, вместо организованных кланов — малочисленные банды, вместо спрута коррупции, проникшего во все поры государственного и министерского аппарата, — мелкая сеть взяточничества.

— Господи, если ты есть, — взмолился участковый, — пошли мне настоящее дело. Ведь ты же все видишь. Ты же видишь, что истина в веревке! Почему же ты дозволяешь управленцам так глумиться надо мной?! Во славу твою. Гос поди, дай мне доказать им истину.

Доков решил завтра же с утра тайком сходить в церковь и поставить свечку за успех своей борьбы с сатаной. Да, да, если читатель еще не понял, то дело обстояло именно так — веревки были от Бога, а наручники — от сатаны.

— Завтра я сам пойду на концерт!

Шелковников, с сомнением окинув фигуру участкового, в которой за километр можно было узнать легавого, понимающе закивал.

— Я вас там со всеми и познакомлю!

— Вот и хорошо! — согласился гроза преступного мира. — Ладно, спи. Утро вечера мудренее.

Майор, отечески похлопав молодого человека по плечу, сказал:

— Я из тебя сделаю человека! Хочешь ты, не хочешь, а в кино сниматься будешь, и на главных ролях. Я в тебя верю. Верю!

Шелковников благодарно посмотрел вслед участковому, прорвавшемуся в полутьме к выходу, и стал устраиваться на своем матраце. Луна светила в чердачное окно, пели вокруг его лица комары, ночная прохлада пробирала кости под пиджаком так, что будущий артист поплотнее натянул на себя две газеты, которыми накрывался, чтобы в тепле уютнее помечтать о будущих ролях в кинематографе Он думал не о Недобежкине. а о Дюкове.

— Дюков, даром что мент, а меня понимает. Может, менты и артисты душой похожи? Неужели я не снимусь в кино?

Шелковникова охватил ужас от этой мысли.

— Нет, не может быть! Ведь кто-то же снимается. Я тоже буду сниматься. Вот, например, скажи мне Феллини:

«Витя, отруби себе руку, нам на роль нужен безрукий». Отрублю! А они-то никто не отрубят. Они не любят кино по- настоящему. По-настоящему кто любит кино? Из наших, на пример? Янковский? Нет, не любит. Терехова? Тоже не любит! Хорошие артисты, но по-настоящему кино все же не любят. Ролан Быков? Стар совсем. Раньше, может, и любил, а теперь не любит. Получается, что кино по-настоящему никто не любит. Возьмем теперь иностранный кинематограф. Марлон Брандо! Бросил кинематограф, купил остров. И все же понял, что без кино жить не может, вот это настоящая любовь. А интересно, отрубил бы он себе руку ради кино? Может, и отрубил бы, а Терехова бы нет, не отрубила. Артистке без руки нельзя. Феллини бы так не спросил женщину, наш режиссер мог бы спросить и женщину, а их — нет, у них там демократия. Демократия — это когда в кино берут сниматься любого, лишь бы был талант, а у нас — только тех, кто ВГИК кончил. И как же в этот ВГИК попасть?