Дочери огня - [25]

Бернавиль в самом деле когда-то принадлежал к прислуге дома маршала Беллефона и носил лакейское платье, то есть ливрею. Но после смерти маршала он сумел войти в доверие к его вдове, дети которой в ту пору были еще малолетками, и благодаря ее высокому покровительству получить должность управляющего охотой в Венсенском замке, что сразу же открыло перед ним широкие возможности множества побочных доходов, сделав хозяином всех тех павильонов и охотничьих домиков, где придворные просаживали немалые деньги. Именно этому и был он обязан презрительным прозвищем Кабатчик… В своих откровенных беседах между собой узники отзывались о нем как о лакее: он так долго сопровождал карету, стоя на запятках, говорили они, что в конце концов исхитрился пролезть вовнутрь… Но воздержимся пока произносить свое суждение о вышеупомянутом Бернавиле, пока не рассмотрим его поступков, ибо было бы несправедливо основываться на одних только отнюдь не беспристрастных рассказах узников.

Что касается Корбе, о котором уже шла речь, то дадим уж заодно и его портрет, набросанный рукой, в которой немного чувствуется школа Сирано^[54].

«Он носил серый сюртучок из нимского сукна, выношенный до того, что одним видом своим отпугивал воров, протертые до дыр и заплатанные на коленях синие штаны, выцветшую шляпу, осененную ощипанным черным султаном, и парик, словно стыдившийся своих преклонных лет. Грубым лицом своим, производившим еще более отталкивающее впечатление, чем его одежда, он скорее напоминал унтера, нежели офицера».

Сидя в обвитой виноградом беседке за игрой в винт с одним из узников по имени Ренневиль, аббат де Бюкуа сказал ему:

— Однако не так уж плохо здесь живется, и тому, у кого есть надежда в недалеком будущем выйти отсюда, вряд ли придет в голову пытаться бежать.

— Бежать отсюда — вещь невозможная, — сказал Ренневиль, — а что касается до гостеприимства, которое оказывают в здешнем дворце, то не торопитесь пока делать выводы.

— Разве с вами здесь плохо обращаются?

— В данный момент весьма неплохо. Но я уже пережил медовый месяц, который сейчас переживаете вы.

— Как вы сюда попали?

— Как нельзя проще: как и многие другие… Неизвестно за что…

— Но что-то вы все же сделали, раз угодили в Бастилию?

— Да. Я написал мадригал.

— Прочтите мне его… я откровенно выскажу вам свое мнение…

— Все дело в том, что вслед за моим мадригалом появился еще один, пародирующий его, на тех же рифмах, и его облыжно приписали мне.

— Вот это уже хуже.

В эту минуту проходивший мимо них Корбе с улыбкой сказал: «А вы все толкуете о своем мадригале, господин де Ренневиль… Да не огорчайтесь — ведь мадригал ваш очарователен».

— Из-за него меня держат здесь, — сказал Ренневиль.

— А разве у вас есть основания жаловаться на плохое обращение?

— Можно ли жаловаться, когда имеешь дело с порядочными людьми?

Довольный этим ответом, Корбе направился к другому столу с ехидной своей улыбкой. Ему предлагали прохладительные напитки, от которых он неизменно отказывался. Время от времени он бросал взгляды на окна тюрьмы, за которыми смутно виднелись фигуры узниц, и похоже было, что нет для него ничего на свете милее внутренних помещений этой государственной тюрьмы. — Как же был построен этот мадригал? — спросил аббат Ренневиля, сдавая карты.

— По всем правилам жанра. Я передал его господину маркизу де Торси^[55], чтобы тот показал его королю. В нем был намек на объединенную силу Испании и Франции против союзников… И в то же время речь шла в нем об игре в пикет.

И тут Ренневиль прочитал свой мадригал, который заканчивался следующими словами, обращенными к северным союзникам:

Коль вы на Францию с Испанией пойдете,

Мы козырнем: у нас Четырнадцать и Пять!

Под этим следовало понимать Филиппа V^[56] и Людовика XIV.

— Невиннейший мадригал! — сказал аббат де Бюкуа.

— Не скажите, — отвечал Ренневиль, — этот конечный стих в октаве и в александрине привел всех в восхищение. Но недоброжелатели в угоду моим врагам спародировали эти строки, переделав их так:

Тузом вы Францию с Испанией побьете —

Нас подвели Четырнадцать и Пять!

Посудите сами, господин граф, неужели бы я мог собственной рукой написать прямо противоположное тому, что только что написал в своем мадригале, да еще нарушая при этом меру в последнем стихе?

— Это было бы просто невозможно, — сказал аббат, — я подтверждаю это, ибо я сам поэт.

— Ну а господин де Торси отправил меня в Бастилию по одному лишь подозрению^[57]. Между тем я пользовался покровительством господина Шамийяра, которому не раз посвящал свои книги, он постоянно предлагал мне свои услуги.

— Подумать только, — задумчиво сказал аббат, — выходит, мадригал может довести человека до Бастилии?

— Мадригал?.. Да простое двустишие может открыть вам ее двери. Есть здесь один юноша… волосы его, правда, уже начали седеть… так вот, его из-за латинского двустишия долгое время держали в заключении на островах Святой Маргариты, а потом, когда господин де Сен-Мар, перед тем охранявший Фуке и Лозена^[58], был назначен сюда комендантом, он привез этого юношу с собой, чтобы дать ему подышать другим воздухом. Этот юноша, а теперь уже немолодой человек, был одним из лучших учеников у иезуитов.