Дочери Евы - [51]

Заметит старая Ева, и промолчит, опечатав свой рот. Промолчит, заслышав посреди ночи скрип половиц и шаги – вне всякого сомнения, мужские.

Промолчит, повинуясь глубочайшему убеждению, что не все тайное становится явным, а даже если и становится, то точных сроков ни одна живая душа не определит, разве что Всевышний, а уж с ним-то, со Всевышним, у Евы особые счеты – счеты, соглашения, в которых пункты и подпункты, примечания и поправки, на которые Ева всегда была мастерицей.

И людские кривотолки на тот счет, что в пристройке переплетчика Моисея творится нечестивое, она пресечет упертыми в мощные бедра руками и широко расставленными ногами, и этим восхитительным, извергнутым из недр ее, Евиного естества, уничтожающим противника и клеветника воплем – мол, нечего нос совать в чужие дела, комоды и шкафы, а также шастать по чужим пристройкам, в которых стопками громоздятся святые книги, а на участливые соседские советы гнать убогую в три шеи, зальется громоподобным хохотом; куда? с дитем? на улицу?

Так и заживут они, полагая свое состояние временным – еще денек, еще недельку, а там и лето разразится испепеляющим августом, прольется холодными дождями сентябрь, в покосившейся пристройке наладят какое-никакое человеческое жилье – с примусом, печкой и сворой дворовых кошек, конечно, придется Моисею потесниться, но отчего же не потесниться ради спасения чужой жизни, впрочем, чужой ли?

Зимними ночами дом наполнялся блуждающими женщинами. Сквозь плотно забитые щели не поступал воздух, а тот, что имелся в остатке, был безжизненным и сухим. Зевая, бродили женщины по коридорам, полы халатов волочились за ними, как шлейфы, а от тусклого свечения ламп лица их казались желтоватыми и будто восковыми.

На стенах плясали нелепо раскоряченные тени. Тени жили отдельной жизнью, совершенно независимой от своих хозяев. Чей-то острый профиль соединялся с раскачивающимися над плитой подштанниками или сорочкой, и тогда происходящее на кухне становилось пугающе таинственным. До утра нужно было дожить – каких-нибудь три-четыре часа, но именно эти часы растягивались до тягостной бесконечности. Женщины зевали, отодвигали занавески и пристально вглядывались в молочную синеву за окном.

Обнимая законную жену Берту, крепко спал Моисей и видел волшебные сны, и в снах этих являлась ему чужая женщина с узлом пепельно-русых волос на затылке, сероглазая, странно молчаливая. Женщина смеялась, откидывая голову назад, и на шее ее подрагивала сладкая синяя жилка. Что за жилка, скажете вы, подумаешь – разве этим сильны дочери Евы? Разве удивишь зрелого мужчину какой-то там жилкой – вот здесь, на виске, а еще на запястье и здесь, под округлым коленом.

Жилка билась, трепетала, подрагивала – то ли плач, то ли смех прорывался из полуоткрытого рта, запрокинутой шеи, груди, белой, белее первого снега, выпавшего под утро бесшумными хлопьями.

Дочь Веры совсем освоилась и время от времени капризничала наравне с другими детьми, – не буду, мол, не хочу, – и старая Ева, изображая гнев, трясла щеками и делала «свиное рыло», чем еще больше веселила негодников.

О чем бы ни судачили злые языки, а вознаграждение за мицву40 не замедлило явиться.

В положенный срок Берта разрешится от бремени девочкой, которую нарекут Евой, а две недели спустя, не без помощи хромого доктора, в пристройке, за домом, посреди пыльных фолиантов, тяжелых кожаных переплетов, окруженный мудростью веков, родится на свет младенец мужского полу.

Измученный бессонной ночью, склонится Моисей над роженицей, коснется лежащей безвольно руки с пульсирующей синей жилкой на запястье.

– Кушать, спать, кушать, – скажет маленький доктор, вглядываясь в бледное лицо молодой женщины, а на восьмой день, после визита похожего на усталую черепаху моэля41, младенца нарекут Даниилом.

Еще через полтора месяца в городе объявят комендантский час, а по городу развесят объявления о явке к восьми часам утра всех лиц иудейского вероисповедания. Евреи должны иметь при себе документы, ценные вещи и теплое белье.

– А я что говорила – эвакуация, – пожмет плечами Ева-большая и зальется внезапными слезами – потому что кто-нибудь здесь объяснит, что в этом случае ценное и что таки нет? Спринцовка, градусник, теплые носочки, куст алоэ в горшке, портрет деда Ашера – хороши шуточки, попробуйте-ка за двадцать четыре часа выбрать это ценное, – Берта, что ты стоишь как вкопанная, собирай дите, беги до Веры – у нас день и ночь впереди. Пусть идет, на нее никто не подумает.

На нее никто не подумает – высокую, в сбитом набекрень крестьянском платке, прогибающуюся под тяжестью двух свертков, в которых женское и мужское кряхтит, рвет грудь и требует молока, любви, жизни, опять молока.

– Кушать, спать, кушать, – выдохнет она, оседая у ворот чужого дома, в тот самый час, когда дочери Евы, ежась от утренней прохлады и чего-то еще, необъяснимого, выведут на порог готовых к путешествию детей.

Волчок

Назовём её Шейне-Шейндл, – пусть это будет девочка, похожая на тебя, бледная как полоска лунного света, – сегодня я – отец, ты – мать, – я постучу сапогами, а ты поспешишь к двери, моя маленькая жена, – какой аромат, – неужели лапша, сладкая лапша с изюмом и бульон, а еще золотая морковь и нежные стебли спаржи, – чем ты накормишь своего любимого мужа, – своего господина и короля, – неужели опять травяной суп и тефтели из песка, три маковые росинки вместо стакана чаю, – важные господа пьют чай, – они сидят за накрытыми столами, говорят о важных вещах и строят глазки чужим жёнам, – щипчиками, серебряными щипчиками они вынимают из сахарницы колотый сахар, – сколько пожелают, – крепенькие неровно сколотые кубики, – ах, как весело хрустят они на зубах! – что ты опустила глаза, – я никогда не посмотрю на чужую жену, – нечего беспокоиться, – это так же верно, как то, что меня зовут Цви, а тебя – Шейндл, – похоже на звук колокольчика, – вслушайтесь, – звон серебряных подстаканников и скрип дверцы комода, – с продольными царапинами на боку, ох, и попадёт же мне на орехи, – пусть я буду муж, а ты – жена мне, маленькая Шейндл, волчок упадёт на букву «мем», и я назову тебя «меораса» – помолвленная, – ты распустишь косы, а я задую свечу, – мы будем пить вино, – тебе будет семь, а мне девять, но это ничего не значит, – я расскажу тебе сказку, – о дальних странах, жарких странах, – запусти волчок, милая, сейчас твоя очередь, – тебе тринадцать, и ты боишься взглянуть на меня, и уже не обнимаешь как прежде обеими руками, пальцы твои в чернилах, а нос – в ванильной пудре, но я не смеюсь, я только подую тихонько, – ты мёрзнешь, что ж, я куплю тебе новые ботинки, и сапожки на меху, а еще муфточку, – такие носят дамы, – ты будешь дама, Шейндл, а я буду господин, с тросточкой и косматыми бровями, – я надушусь пахучим одеколоном и возьму твою руку, – у настоящих дам, Шейнделе, не бывает чернильных пятен на щеках, настоящие дамы моют ладошки и лицо ароматным мылом, и прыскают себя розовой водой, – и пахнет от них сладким, – они смотрят на меня и кусают губы, – им хочется играть с оленем, – бежать наперегонки, – но я побегу за тобой, Шейнделе, – ты будешь бежать быстро, но не настолько, чтобы я не настиг тебя, – запусти волчок, пусть будет буква «тав», – таава, желание, жажда, – тебе будет шестнадцать, мне – немногим больше, – в переполненном вагоне у тебя начнутся месячные, – как я узнаю об этом? – красным ты напишешь «дам»