Дочери Евы - [38]

Мой Хоакин был рядом, я слышала голос, я шла на звук и на шорох – их было много в этот раз, меня не нужно было спаивать, как прочих, – я вся была молодое вино, я пьянела от мысли, что один из них окажется им.

Они засыпали первыми, невинные, точно младенцы.

Они были разными, и некоторые из них думали, что умеют любить, счастье брезжило, точно полоска рассвета, там, в глубокой ночи, – моя цель вела меня дальше, я верила, он сразу узнает меня, и я узнаю его, и мы всегда будем вместе, неразлучны и неотделимы, как плоть и дух, день и ночь, зима и лето, – с работы я ушла, содрогаясь от злословия грымз – одна из них видела меня с негром, другая – с арабом, мне было начхать – это была моя жизнь, от Кямаля я родила девочку, прекрасную, точно луна, – живот был огромным, я несла его, как подарок, ведь я знала, что после всего, что мужчины творят с женщинами, – после переулков, чужих домов, кроватей, стен, после шороха ступней по липкому линолеуму – после всего…

После запахов дезинфекции, ржавчины, сыворотки, зеленки, йода, подступающего молока, после пятен на холодной больничной клеенке, после всей этой грубости и неведомой силы, вынуждающей рвать прутья больничной койки, скрипеть зубами, сквозь туман всматриваясь в минутную, а потом часовую стрелку, ползущую так медленно, так бесконечно, туда, в страшащую неизвестность, в обрыв, в пропасть, в которой тонут крики из соседней палаты – мольбы, вой, стоны – олицетворение животного, смертного ужаса, прерываемого понуканиями – тужься, держи, дыши, толкай, – дыши, дыши, дыши.

Держи, – туго спеленутая, лежала она на плоской подушке и чуть кряхтела, пытаясь, видимо, упереться во что-то ножками. Я проводила пальцем по прорисованным тонкой кисточкой бровям – Айша, кроткая и нежная, точно солнечный луч ранней весной.

Вскоре Кямаль отбыл на родину – она отчаянно нуждалась в молодых специалистах и защитниках, один из его многочисленных братьев собирался посвятить себя джихаду – священной войне, с фотокарточки смотрело отважное лицо усатого подростка, я же жила надеждой, прикладывая отпечаток крошечных пальчиков к разлинованному листу.

Пахло весной.

Со сладким треском лопались почки, цвела сирень, – перевяжи трубы, – в консультации гинекологиня-удав, мужеподобная, широкоплечая – аборты она делала виртуозно, – перевяжи трубы, – скользнула колючим глазом женщины, обделенной в главном.

Я слышала, как стучит его сердце, – он выстрелил, точно пробка от шампанского, ровно в полночь.

Казалось, весь мир празднует этот день, я назвала его Саед, что означает счастливый. Все дети рождены для счастья, но этот, похожий на кофейное зерно, – он не издал и звука, только улыбка витала – светилась из глубины коляски, в этой стране редко встретишь такую улыбку.

Мое сердце вновь просило любви. Куда столько любви – о, эти соседские «благословления» в спину, дружный женский хор, в конце концов, это была моя жизнь – единственное, что принадлежало мне с рождения.

Юлий Семенович навещал нас и втайне от семьи купил коляску, столик для пеленания, спринцовку, пеленки. печень трески, мандарины, – ты, малая, на рыбий жир налегай, на витамины.

Мамочка, да у вас молоко пропало, – угрюмо констатировала патронажная сестра.

– Не дрейфь, малая, не журысь, – смущаясь, он выгружал из безразмерного видавшего виды портфеля редкостные по тем временам жестянки с импортной молочной смесью.

Два килограмма гречки, килограмм апельсин, банку сгущенки, учебу я забросила еще зимой, когда с температурой под сорок слегла Айша, а за ней Саед, врач по скорой, бесформенная тетка с отекшими щиколотками, склонилась над кроваткой – оттуда исходило сияние, – ботымой, – только и успела выдохнуть, – это когда ж ты успела, девочка?

Уже и не помню, как успевала, – больше всего мне хотелось спать.

Саед был странным ребенком.

Лежал себе, только глазищами сверкал. Не плакал, не кричал, вертел проволочной своей головой, насаженной на гуттаперчевое тельце. Я по десять раз вставала – проверить, жив ли. А он улыбался. Сжимал темные кулачки, пускал слюни, икал, какал…

Если бы я успела поближе узнать Самуэля Мбонго, то, скорей всего, он поведал бы мне о племени, в котором мужчины испокон веков не спят. Нюхают табак, выпускают кольца голубоватого дыма и танцуют, танцуют без передышки, если можно назвать танцем эти плавные движения гибких глянцевых тел.

Долгий сон, вялость, депрессия, ипохондрия – привилегия белых, которые кичатся тем, что являются зачинщиками бессмысленных войн – миссионерами, благодетелями и убийцами.

Они гордятся тем, что изобрели телефон, водородную бомбу и женские прокладки. Таблетки от бессонницы и старения. Микстуры, стимулирующие влечение, таблетки от бессилия и немощи. Их тоже придумали они, белые люди.

Мужчинам из племени Ньяма ни к чему телефон – слух у них обострен, точно жало осы, и, если за десятки километров надвигается облако саранчи, а в саванне просыпаются шакалы, к чему телефон, к чему все эти смешные провода и глупые, к тому же ненадежные приспособления?

Мужчине из племени Ньяма достаточно послюнить указательный палец и посмотреть на восток или приложить ухо к земле…