Дочери Дагестана - [100]

Но людям, наверное, приятно было ответить добром хотя бы через много лет на сделанное им когда-то добро, пусть даже так посредственно – через меня. И всегда это было очень трогательно. А я думал в такие минуты, что сделанное однажды добро никогда не пропадает и воздается сторицей. Потому что недоданное мне в детстве общение с мамой, которая отдавала свое время и силы другим людям, возвращалось мне сохраненной материнской любовью таким необычным образом.

Делегаты IV съезда учителей Дагестана. Слева первая – Е. С. Балковая

Мама была убежденным коммунистом, она безоглядно верила в марксистско-ленинские идеалы и еще у себя в станице в двадцатых годах была одним из комсомольских организаторов (отсюда и наган в кармане). Высокая нравственность, буква и дух закона оберегались ею свято. Когда отец в 50-х годах затеял строительство саманного дома, чтобы выбраться, наконец, из той квартиры-холодильника, то он строил его четыре года, постепенно прикупая в магазине необходимые материалы, возводя в один год стены, на второй – крышу и т. д. Мама не дала ему даже взаимообразно ни одной доски из обширного хозяйства педучилища. Помню, как отец одновременно и смеялся, и возмущался этим, говоря, что потом, мол, заплатим, время ведь не ждет. Нет, говорила мама, нет, и все.

Что до меня, то я относился к партии и комсомолу совершенно индифферентно, вступая в них по инерции, чтобы и в школе, и в институте, и в работе не быть белой вороной, тем более, став журналистом. И хотя искренне считал, что строительство коммунизма все-таки идет, хотя и не очень шибко, во всем, однако, легко распознавал фальшь и показуху, а у большинства людей – маску на лице. Но по молодости не придавал этому большого значения. Взрослея, стал думать больше, особенно после падения Хрущева. А к концу шестидесятых годов я уже пришел к выводу, что 17-й год был для страны ужасной ошибкой.

Когда я впервые поделился дома своим открытием, мама гневно оборвала меня, сказав, что я ничего не понимаю. Но я, размышляя, все больше утверждался в своем мнении. Время от времени я затевал свои крамольные рассуждения, пытаясь обратить родителей в свою веру. Мне действительно было жаль, что правда не открывается им. Мама ни разу ни в чем не согласилась со мной, она спорила, а когда мои аргументы стали становиться все более неопровержимы, то просто прекращала разговор.

Отец, член партии с 1945 года, тоже принципиально отвергал мою концепцию развития революционных событий, но в то же время с некоторыми моими аргументами соглашался. Он был учителем математики, и у него было много друзей. Мы не доспорили на эту тему, он умер в 1972 году, и его, как мне тогда показалось, провожало полгорода, вереница автомашин тянулась от Буйнакска почти до самого кладбища в Кафыр-Кумухе.

Я часто думаю, что сказала бы мама о происходящем сейчас? После второго буйнакского землетрясения в 1975 году она вышла на пенсию, продала за бесценок с таким трудом построенный дом и переехала в Махачкалу, ведь в Буйнакске она оставалась после отца одна целых три года.

Поселилась у дочери, моей младшей сестры. Но при своем независимом характере мечтала о собственном уголке. Мои и сестрины уговоры мало действовали на нее, она хотела самостоятельности. Года через три я тогда уговорил ее пойти в обком партии, попросить комнату, если она уж так ее хочет. Я говорил, что при ее заслугах, наградах и званиях, многочисленных высокопоставленных учениках для всесильной партии, служению которой отдано столько лет, не составит особого труда удовлетворить просьбу персональной пенсионерки.

Она долго не соглашалась, боясь отказа, вероятно, предполагая это. Но я, хотя и знал о фальшивости убеждений многих чиновников, наивно предполагал, что не до такой же степени. Но маму даже не пустили в обком (помнится, она просилась на прием ко второму секретарю), а на письменное заявление, отправленное по почте, не было никакой реакции. Мы с ней больше к этому вопросу не возвращались. И я ни разу не посмел в качестве еще одного аргумента при наших дискуссиях вспомнить этот эпизод.

Больно вспоминать, но я должен рассказать это для читателя, если он хочет знать, каким сильным человеком была моя мама. Я думаю, что так мог себя вести только необычайно сильный человек. Она умерла на руках у всей нашей семьи в 1981 году. Она знала, что умирает, и мы это знали, но ничего нельзя было поделать, медицина не могла помочь, а оперироваться в призрачной надежде на выздоровление мама не захотела. Мы подолгу беседовали с ней последние два месяца, как будто никогда до этого у нас не было для этого времени. Последнюю неделю я метался по всему городу в поисках кислородных подушек, которые облегчали немного ее состояние: одна подушка – на полдня. До последней секунды мама была в полной и ясной памяти и говорила с каждым из нас, кто собрался вокруг ее постели. Последние слова, которые она вдруг совершенно неожиданно произнесла, были: «Может, я что-нибудь делала не так?» – и она вопросительно, с надеждой посмотрела на меня. «Ты все делала правильно, мама», – ответил я и благодарю бога, что у меня нашлись тогда эти слова. «Ну и хорошо», – умиротворенно произнесла она. И через несколько секунд ее не стало.