Дочь времени - [2]

А вот о чем тоненькая голубая книжка в самом низу стопки, Грант никак не мог вспомнить. Кажется, что-то реальное, без художественных выкрутасов. О мухах цеце, о калориях, о сексе? Но даже тут все известно заранее. Неужели нет автора, который не следует раз и навсегда найденной формуле? Неужели никому больше не хочется хоть изредка менять пластинку? Конечно, авторы знают, чего ждет от них публика, которой подавай «еще одного Сайласа Уикли» или «еще одну Лавинию Фитч», словно какой-нибудь «новый кирпич» или «новую щетку для волос». Публике не нужна настоящая новизна. Она знает, чего хочет.

Отведя утомленный взгляд от пестрой стопки, Грант подумал, что неплохо бы перекрыть книжный поток минимум лет на двадцать. Или, например, ввести мораторий на романы. Или дать задание какому-нибудь Супермену изобрести луч, который остановит всех писателей. Тогда уж человеку, прикованному к постели, никто не пришлет подобной чепухи, и очаровательной мейсенской статуэтке не придет в голову требовать, чтобы он эту чепуху читал.

Услыхав, что открывается дверь, Грант не только закрыл глаза, но и мысленно отвернулся к стенке. Кто-то уже стоял возле него, но он решил быть непоколебимым, не желая ни глостерширского великодушия, ни ланкаширского жизнелюбия.

В затянувшемся молчании Грант вдруг ощутил едва уловимый чарующий аромат. Он посмаковал его и задумался. От Пигалицы пахло лавандой, от Амазонки — мылом и йодоформом, а этими духами L'Enclos Numero Cinq, несущими в себе полузабытый аромат всех полей Грасса, пользовалась только одна из его знакомых — Марта Халлард.

Грант приоткрыл один глаз. Так и есть. Марта наклонилась над ним посмотреть, спит он или нет, и в этой несколько неуверенной позе (если с Мартой вообще хоть как-нибудь сочетается слово «неуверенная») она разглядывала стопку совершенно новеньких нечитаных книг. В одной руке у нее были еще две книги, в другой — огромный букет белой сирени, и Грант задумался: принесла она сирень потому, что лишь ее считала достойной для украшения жилища в зимнюю пору (сирень царила в ее театральной уборной с декабря по март) или же цветы просто гармонировали с ее бело-черным туалетом. Марта показалась ему настоящей парижанкой, и, к счастью, в ее облике не было ничего от больницы.

— Я тебя разбудила, Алан?

— Нет, я не спал.

— Кажется, я принесла тебе то, что у тебя и так в излишке, — сказала она, пристраивая новые книги рядом с уже отвергнутыми. — Надеюсь, этим повезет больше. Неужели даже наша прелестная Лавиния тебя не увлекает?

— Не могу я читать.

— Очень болит?

— Очень. Только не нога и не спина.

— Тогда что?

— Как говорит моя кузина Лора, меня замучили колючки скуки.

— Бедняжка Алан! А Лора права. — Марта вынула нарциссы из слишком большой для них вазы и жестом, исполненным изящества, положила их в раковину, после чего поставила на их место сирень. — Конечно, хотелось бы, чтобы скука была великой усыпительницей. Но… Она не более чем глумливая букашка.

— Букашечное пустое место. Глумливое ничто. А ощущение, будто меня хорошенько отхлестали крапивой.

— Может, тебе что-нибудь попринимать?

— Чтобы стало ясно на душе?

— Чтобы проветрить мозги и заодно поднять настроение. Послушай, а не заняться ли тебе философией? Йогой, например? Хотя с твоим аналитическим умом вряд ли ты склонен к абстрактным построениям.

— Я уже думал об алгебре. У меня всегда было чувство, что в школе я мало ею занимался. Но я, кажется, слишком увлекся геометрией, изучая этот чертов потолок. Пожалуй, надо немного отдохнуть от математики.

— Ну а как насчет кроссвордов? Могу принести тебе целую книжку.

— Боже упаси.

— Ты мог бы и сам их составлять. Я слышала, это гораздо забавнее.

— Может быть. Но в каждом словаре несколько фунтов веса, и вообще я ненавижу справочники.

— В шахматы ты играешь? Что-то не помню. Не хочешь порешать шахматные задачки? Белые начинают и ставят мат в три хода.

— Шахматы я всегда любил чисто эстетически.

— Эстетически?

— В них все очень красиво. Слоны, пешки… Очень изысканно.

— Вот и прекрасно. Я принесу тебе… Ну, хорошо, хорошо, оставим шахматы в покое. Попробуй решить то, что до сих пор никому не удавалось.

— Ты подумала о нераскрытых преступлениях? Я знаю их все назубок, и ни в одном нельзя сделать сверх того, что уже сделано, тем более в моем положении.

— Да нет, при чем тут архивы Скотленд-Ярда? Я подумала, как бы получше сказать, о более классическом случае, о таком, что изумляет мир уже не одно столетие.

— Например?

— Скажем, письма из шкатулки.

— Нет, нет, только не Мария Шотландская!

— Почему? — спросила Марта, которая, как все актрисы, не могла устоять перед белой вуалью Марии Стюарт.

— Потому что меня еще могла бы заинтересовать порочная женщина, но глупая — никогда.

— Глупая? — Именно таким голосом Марта произносила монологи Электры.

— Очень глупая.

— Ах, Алан, зачем ты так?

— Носи она другой головной убор, никто бы о ней и не вспомнил. Именно ему она всем обязана.

— Ты думаешь, в панаме она любила бы менее страстно?

— Она вообще никогда не любила, тем более страстно.

Грант понял, что только долгие годы, проведенные в театре, и забота о лице, над которым она трудилась не меньше часа ежедневно, не позволили Марте выразить все ее возмущение.