Дочь Востока. Автобиография - [59]

— Пинки, ты?

Я вглядываюсь в камеру, но ничего не вижу, ослеплена ее мраком. Надзиратели открывают дверь, я вхожу в смертную камеру отца. Помещение влажное, вонючее. Солнечного света бетонные стены этой камеры не видели никогда. Кровать занимает больше половины площади пола, прикована к нему толстыми стальными цепями. Первые двадцать четыре часа отец провел прикованным к кровати, его лодыжки стерты до крови, шрамы еще не зажили. Рядом с кроватью дыра в полу, единственная гигиеническая возможность для приговоренных к смерти. Вонь невыносимая.

— Папа!

Я обнимаю его, легко обхватывая тело. Он катастрофически похудел. Когда глаза мои привыкли к полумраку, я разглядела следы укусов насекомых. Комары обильно плодятся во влажной духоте этого подвала. Все тело его покрыто распухшими красными волдырями.

В горле своем чувствую комок, пытаюсь проглотить его, не заплакать. Нельзя плакать в его присутствии! А он улыбается. Улыбается!

— Как ты сюда попала?

— Я подала заявление в провинциальную администрацию, жалуясь, что меня как члена семьи лишают законного права еженедельного свидания. Сослалась на их же тюремные правила. Министр внутренних дел разрешил.

Рассказала отцу, как меня доставил к тюрьме Кот-Лах-пат военный конвой, целая колонна грузовиков, джипов и легковых машин.

— Психуют они, — сказала я ему и сообщила, что знала о волнениях в деревнях провинции Синдх, вызванных вестью о смертном приговоре. 120 человек арестовано в деревушке под Ларканой, состоящей из 146 глиняных хижин. Полиция забрала лавочника, вывесившего на стене рядом с плакатом своего любимого киноактера портрет председателя Бхутто.

— Невероятное число стран обратилось к Зие с просьбами о помиловании, — сказала я отцу. — По Би-би-си сообщили, что Брежнев прислал письмо, Хуа Гофен сослался на твой вклад в дело укрепления дружбы с Китаем. Президент Асад из Сирии, Анвар Садат из Каира, президент Ирака, Индира Ганди, сенатор Макговерн… Практически все, кроме президента Картера. Канадская палата общин приняла единогласную резолюцию, 150 членов британского парламента призывают свое правительство предпринять шаги.

Греция, Польша, «Эмнисти Интернэшнл», генеральный секретарь ООН, Австралия, Франции. Папа, Зия не сможет…

— Это все хорошо, — прервал мои излияния отец. — Но от нас просьбы не будет.

— Папа, ты должен подать апелляцию!

— В этот суд? В карманный суд генерала Зии? Весь процесс — жалкий фарс, к чему затягивать…

Мы разговариваем, и я замечаю легкое движение его головы, приглашающее меня придвинуться. Тюремщики в камере не помещаются, они стоят за моей спиной в коридоре, внимательно слушают, но не слишком хорошо видят происходящее в зловонном каменном мешке. Я ощущаю в руке обрывок бумаги.

— Нет, папа, ты не должен сдаваться! — говорю я громко, чтобы отвлечь внимание надзирателей.

— Господь знает, что я не виноват. Я подам Ему свою апелляцию в Судный день. Теперь иди. Время почти истекло. Лучше идти, когда ты решишь, не дожидаться, чтобы решение принимали они.

Я обнимаю его.

— Смотри, чтобы записку не нашли, не то больше не пустят, — быстро шепчет он мне в ухо.

— До встречи, папа.

Меня обыскали при выходе из тюрьмы. Ничего не нашли. Еще раз обыскали при посещении матери под Лахором, на входе и на выходе, и снова не нашли. Иногда обыскивающие явно относились ко мне благосклонно, лишь обозначая необходимые движения. Но я никогда не знала, что меня ждет. В аэропорту перед возвращением в Карачи три часа пришлось просидеть в машине, окруженной автомобилями конвоя.

Наконец объявили посадку. Пассажиры заняли места. Взвыли двигатели самолета, загорелись огни освещения и маркировки взлетной полосы. Полицейские выудили меня из машины и быстро, торопясь, повели к трапу; один спереди, другой сзади, с пистолетами в руках. В такт шагам потрескивали их рации. Но вдруг они развернулись и направили меня обратно к автомобилю.

До сих пор вижу ее жирное тело, ее упертые в толстые бока руки. Ее я уже хорошо запомнила. Эта сотрудница аэропорта почему-то всегда оказывалась на службе, когда я проходила через аэропорт Лахора. Она внушала мне такое отвращение, что я даже воображала, что ее специально для меня держат. Выглядела она как раз так, как должны были, по моему мнению, выглядеть те надзирательницы, у которых куда-то бесследно исчезают изъятые у обыскиваемых вещи. От нее не ускользнет ни пылинки. Она выковыривала из оправы губную помаду и не пропускала ни одной страницы записной книжки. Она наслаждалась своей активностью.

— Не буду я у нее обыскиваться! Не буду! — встрепенулась я и подалась прочь от автомобилей, уткнувшись в стволы автоматов стоявших у машин солдат. — Меня обшарили в тюрьме при входе, в тюрьме при выходе. Обшарили у матери при входе и выходе. Вам все мало?

Военные, полиция, разносортное стреляющее железо направлено на меня со всех сторон.

— Перед отлетом положен обыск, — пытается вразумить меня полицейский офицер. — Не то опоздаете на самолет.

— И пусть! — я не изображаю истерику, я на самом деле близка к истерике. — Куда мне лететь? Вы обрекли моего отца на смерть! Вы разбили сердце моей матери! Вы похоронили меня заживо в Карачи, мать в Лахоре, отца засунули в камеру смертников! Мы не можем друг друга утешить, обнадежить. Лучше убейте меня здесь, чем так жить дальше!