Дочь Востока. Автобиография - [10]

Согласно этой версии, офицеры применили насилие, отец отбивался, кто-то из военных ударил отца так, что он упал, ударился головой о каменную стену и потерял сознание. Вызвали врача, тот пытался привести отца в сознание, применил непрямой массаж сердца и трахеотомию — именно этой процедурой объяснялись отметины на шее покойного, замеченные Назар-Мохаммедом. Попытки врача успехом, однако, не увенчались.

Слухи множились.

— Надо эксгумировать тело и провести экспертизу, — высказал свое мнение двоюродный брат отца, в то время руководивший Народной партией, Мумтаз Бхутто, во время визита соболезнования в Сихале. — Это принесет нам политические дивиденды. — Думать о политической выгоде? Отец мой мертв. Эксгумация тела не оживит его.

— Они не давали ему жить и в тюремной камере смертника, — ответила я дяде Мумтазу. — А теперь он свободен. Пусть покоится в мире.

— Ты не понимаешь исторической важности этого действия, — настаивал мой дядя.

Я покачала головой:

— История будет его судить по делам его, по жизни. Де тали смерти его не имеют значения. Нет, не нужно беспокоить его после смерти. Пусть хоть теперь отдохнет.

Племянницу матери Фахри допустили в Сихалу выразить нам соболезнование. Разрешили приехать и моей школьной подруге Самийе Вахид. Обе облегченно вздохнули, когда увидели, что мы, по их мнению, «держимся молодцом».

— Там распускают слухи, что вы настолько убиты горем и пали духом, что думаете о самоубийстве, — сообщила Самийя о еще одной «утке», выпущенной в свет узурпаторами.

Эмоциональная Фахри сразу бросилась обнимать мою матушку, утешая ее на фарси.

— Нусрат-джун, жить не хочу. Дня бы этого не видеть! Этой гнусной собаке Зие петли мало…

Фахри обнимает и меня. Годом раньше она, проскользнув сквозь полицейский кордон у нашего дома, первая принесла весть мне о смертном приговоре отцу. Я сидела в гостиной, когда она внезапно ворвалась во входную дверь и распростерлась ниц в холле, горестно завывая и колотясь лбом об пол. Через полчаса и для нее был готов ордер на арест, следующую неделю она провела со мной, отрезанная от семьи, от мужа и маленьких детей. А ведь она к политике не имеет никакого отношения, всю жизнь интересовалась лишь ма-джонгом да бриджем.

Теперь мы плакали вместе. Она рассказала, что сотни людей: рабочие и ремесленники, водители такси, уличные торговцы, — собираются в нашем саду в Карачи, готовясь совершить сойем, нашу религиозную церемонию по случаю третьего дня со дня кончины. Уже не один день вечерами к дому нашему десятками прибывают женщины, молятся за душу отца, поднимая над головами книги Священного Корана.

Армейская форма, предмет национальной гордости, стала ненавистной, сказала Фахри. В самолете из Карачи они отказались сесть рядом с военными. «Убийцы!» — восклицали они. Остальные пассажиры опускали головы в знак почтения к скорбящим. Все молчали, и на глазах у многих были слезы.

Мы подали заявление на посещение могилы отца в сойем, и в семь часов утра седьмого апреля нам приказали приготовиться к выходу в течение пяти минут. Черной траурной одежды у нас с собой не было, поехали в том, что взяли с собою в нашу тюрьму.

— Быстрей, быстрей! — торопил приставленный к нам офицер. Они все время торопили нас, боясь, что люди выкажут симпатию к нам, тем самым показав свое негативное отношение к режиму военного положения.

Но не все военные превратились в бездушные машины. В аэропорту экипаж военного самолета выстроился, чтобы встретить нас, строем почетного караула. Они стояли с опущенными головами, а когда мать вышла из автомобиля, отдали ей честь, почтили тем самым вдову человека, который вернул из индийских лагерей военнопленных свыше девяноста тысяч наших соотечественников, товарищей по оружию этих летчиков. Не все страдали забывчивостью. Во время короткого полета экипаж предложил нам чай, кофе, сэндвичи, и лица их выражали печаль и сочувствие. Действия нескольких преступников тяжким грузом легло на плечи многих невинных людей.

Самолет приземлился не в ближайшем к деревне Гархи-Худа-Бахш аэропорту Моенджодаро, а в Джакобабаде, в часе езды. В довершение к этому местное военное начальство направило нас не кратчайшим маршрутом от аэропорта к деревне, по современным дорогам, построенным отцом, а в объезд, по ухабистым проселкам, где водитель отчаянно крутил баранку, объезжая выбоины. Все сделали для того, чтобы никто не заметил нас в душной зашторенной машине. Мы взмокли и пропылились насквозь, пока добрались до нашего семейного кладбища.

Я двинулась к узкой калитке, сопровождающий офицер последовал за мной. Я остановилась.

— Нет, — сказала я. — Вам сюда нельзя. Никому из вас сюда нельзя. Это наше кладбище. Вам здесь нечего делать.

— Но у нас приказ не выпускать вас из виду.

— Я не могу разрешить вам сюда войти и нарушить святость этого места. Вы убили моего отца. Вы отправили его сюда. Мы должны почтить его память одни, без вас.

— Но нам приказано все время находиться рядом.

— Тогда везите нас обратно, — решительно заявила мать и повернулась к автомобилю. Офицер сдался, и мы ступили на территорию кладбища, в знак почтения оставив обувь у входа.