Дочь Великой Степи - [76]

– Иные из наших, – проговорил, устроившись поудобнее, Руфус, – за пять дней до игр не встречаются, согласно обычаю, ни с одной женщиной. Даже с женой, если женаты. А другие считают иначе: зачем лишаться того, что за Ахероном недоступно? И женщины так и прыгают на их… оружие!

В жаждущей острых ощущений толпе было немало праздных зевак, всегда стремящихся туда, где можно бесплатно попировать и покутить. Больше всего, однако, было женщин, которые понимали, что, быть может, в последний раз видят своих любовников. Разделить ложе с удачливым ретиарием или венатором было мечтой многих римлянок… Римлян, впрочем, тоже.

Лилось вино, и произносились речи. Звучали клятвы в любви и вечной дружбе. Одни женщины с покорным видом целовали идущим на смерть руки, другие страстно обнимали своих возлюбленных, просили их уцелеть и вернуться.

Какая-то дебелая сорокалетняя матрона, судя по одежде, вдова, судорожно всхлипывала: «Возьми меня, Приск, пока ты все еще жив!» Другая, по щекам которой стекали размытые слезами румяна и пудра, пьяно рыдала в голос: «Фламма, о мой властелин, воткни в меня еще раз свой меч, прежде чем проткнут тебя самого!»

Судя по всему, она ожидала, что свой «меч» тот пустит в ход немедленно, прямо на пиршественном ложе. Гипсикратия отвернулась, сама удивившись этому: была уверена, что ее теперь ничем не смутить…

Ее взгляд скользнул по молоденькой, лет двадцати, римлянке с замысловатой прической. Та, вздыхая, говорила соседке:

– О, Скилакс, конечно, хорош, но с Астериком ему не сравниться! Ах, я так спокойно засыпала после… Жаль, теперь он у Аида в гостях.

Римлянка беспечно махнула рукой. Гипсикратия, скрипнув зубами, снова отвернулась.

Прямо напротив нее какого-то гладиатора обхаживали сразу четыре красотки. При этом гладиатор был средних лет или даже старше, да и внешностью совсем не Аполлон: все тело в шрамах, запавшие свинячьи глазки, а нос, переломанный невесть сколько раз, напоминал бесформенный желвак…

– На Сергиола засматриваешься? – спросила Личиска, заметив ее внимание. – Зря, сестричка, в очередь стать придется!

– Неужто красивее тут не нашлось? – Гипсикратия пожала плечами. – И что проку с той красоты? Он один этих четырех огуляет так, что они ноги сдвинуть не смогут. Верно какой-то стихотворец сказал: «Меч в гладиаторах женщины любят!»

Идущие на смерть замечали женское внимание по-разному. Одни принимали его скорее как неизбежную докуку, воздавая должное прежде всего питью и предвкушая яства. Кто-то, наоборот, впивался в губы своей почитательницы жарким поцелуем. Его сосед, видать, уже пресытившись, равнодушно отталкивал изнывающую от страсти поклонницу. Многие, взвалив избранниц на плечо, будто тюк с мукой, утаскивали их куда-то за пределы пиршественного двора, вверх по широкой дубовой лестнице, на галерею. Женщины при этом радостно визжали, а если вдобавок вырывались и царапались, то лишь притворно – это было видно сразу.

Даже со двора можно было рассмотреть глухую стену галереи, пестревшую многочисленными дверями. За ними должны быть тесные каморки, где на рабских ложах гладиаторы сейчас познают этих римлянок, иные из коих вели родословную от богов.

Это противно человеческому естеству и запрещено римским законом – но это есть. И здесь оно в порядке вещей. Каждый доносившийся сверху любовный стон или крик все дружно приветствовали бурными аплодисментами и одобрительными возгласами. Внизу, прямо вокруг пиршественных столов, тоже вовсю слышались похотливые возгласы мужчин, вздохи и стоны женщин…

Личиска, ни к кому не присоединяясь, явно забавлялась происходящим. Гипсикратия же не знала, что и подумать. Все это казалось… нет, не скверным, под небом есть вещи и куда хуже, – но каким-то неуместным и несообразным. Она бы и не пошла на Свободный Пир, если б не приказ хозяина. Право слово, лучше бы отдохнуть лишние часы.

В атриум входили все новые люди, жаждущие полюбоваться пиршеством, которое для многих должно стать предсмертным. Они проталкивались вперед, шушукаясь и указывая пальцами на гладиаторов, среди которых у толпы явно были свои фавориты. Мир тесен, а та его часть, что имеет какое-то отношение к играм, теснее стократ. Даже в лудусе Руфуса, находящемся за пределами городских стен, хорошо известно, какие ставки на какого из гладиаторов принимаются в эти дни рядом с большим цирком.

Самыми знаменитым, Гипсикратия помнила, были трое. Диомид – опытный бестиарий, выступающий на арене пятый год; тавроцент Гай Аврелий; ретиарий Гордий. Ставки на них принимались в отношении один к тридцати.

А вот и он сам, Гордий. В венке из ярких цветов, окруженный стайкой женщин – там и римские матроны, и явные шлюхи. Но шепот, разносящий его имя, охватывает пространство десятикратно большее, чем могут заполнить своими телами поклонницы…

Гордий, как и полагалось ретиарию, был не в тунике, а в одной лишь набедренной повязке. Но горделив он так, словно плечи его покрывает пурпурная мантия. Что ж, отчего бы не гордиться тому, кто одержал уже тридцать побед? Двадцать семь противников были убиты им, двум даровал жизнь распорядитель, одному – зрители.