Дочь - [56]

Признаюсь, Жоржик заинтересовала меня.

— А давно она здесь сидит?

— Да около года. Но ведь она на особом положении, добытчицей у коменданта состоит, он на работу ее отпускает…

— На какую работу?

— Как на какую? По ее специальности, конечно, воровать.

— Вы шутите, Александра Федоровна.

— И не думаю. Они и условие между собой заключили. Что Жоржик принесет — пополам делят. Иногда он заказы ей делает. На днях заказал ей для жены боа соболий, так что же вы думаете? Принесла, только не соболий, а скунсовый, собольего, говорит, не нашла. Но Жоржик свою часть всю раздает, ничего себе не оставляет. Подруга у нее тут есть, с ней поделится, а то накупит угощения и несколько дней пир горой идет… Один раз комендант послал ее на добычу. Так что же вы думаете? Попалась ей где–то за городом пара лошадей. Возвращается она с ними в лагерь, вдруг останавливает ее на дороге милиционер. «Откуда коней ведешь?» — «Из Новоспасского лагеря, ковать водила». — «Врешь. Какая может быть ковка в такой ранний час. Идем со мной в лагерь». Пришли они, вызывают коменданта. Комендант сейчас же смекнул, в чем дело. «Ваши это кони, товарищ комендант?» — спрашивает милиционер. «Мои», — отвечает. Милиционер ушел, а коней поделили, как полагалось по условию. Одного получила Жоржик и подарила заключенным, съели его, а другой…

— Ну, уж извините меня! — воскликнула я. — Этому я не поверю, сказки все это.

— Какие же сказки? — обиделась Александра Федоровна. — Весь лагерь об этом знает, да и сами убедиться можете. Вон, посмотрите, комендантская лошадь пасется… — и она указала мне на серую в яблоках худую лошадь, старательно выщипывающую траву между могильными плитами.

Вечером Жоржик была у нас в гостях.

— Ну, пришла, — сказала она таким тоном, точно знала наперед, что все будут ей очень рады.

Сели пить чай. В центре внимания — гостья, воровка, шестнадцать раз побывавшая в тюрьмах — царских, советских — безразлично, изведавшая все пороки, вся сотканная из сложнейших противоречий: жестокая и вместе с тем сердечная, добрая к окружающим; завистливая до чужого добра и совершенная бессребреница; грабительница, воровка, сохраняющая свою честь и воровскую этику, а главное, и прежде всего — спортсменка. Вся жизнь для нее — опасная игра, в ежеминутном риске свободой, даже жизнью — цель, наслаждение, смысл ее существования.

Тихая, робкая, набожная, ничего не видавшая, кроме своей украинской деревни, девушка Дуня со страхом смотрит на Жоржика. Дуня живет в одной комнате с дочерью губернатора и бессознательно старается в ней найти защиту от всех «городских», «гулящих», которые часто задевают Дуню, называя ее тихоней, подхалимкой, прислугой в «господской» камере. Жоржик не интересует Дуню, и она удивляется, как мы могли эту «бесстыжую, пропащую» пригласить к себе в гости.

Баронесса тоже шокирована: ей неловко, но она скучает одна в своей крошечной темной камере. Она пришла смотреть на Жоржика как на любопытное зрелище.

Дочь губернатора то уходит, то возвращается, Жоржик не вызывает в ней ни отвращения, ни особого интереса. Она смотрит на воровку с глубоким состраданием.

Но больше всех взволнована тетя Лиза. Она не может вынести присутствия этой грубой, погрязшей в тяжких грехах женщины. Каждое слово, движение Жоржика нарушает ее покой, потрясает ее до глубины души. Старушка наливает себе чашку чая и уходит в соседнюю комнату.

Жоржик скоро перестает стесняться. Один за другим она демонстрирует свои таланты. Став в позу, она вдруг громадным слегка охрипшим голосом затягивает какую–то арию, но, не выдержав, перешла на шансонетку и, высоко задирая ноги, стала изображать кафешантанную певицу.

— Abominable![61]— простонала баронесса.

— Господи, помилуй нас грешных, — раздался голос тети Лизы из–за перегородки.

Вдруг фигура Жоржика преобразилась. Она вся напружилась, шея ее вздулась, лицо налилось кровью, и, подрагивая всем телом, как бы от страшного напряжения, она стала изображать, будто бы поднимает с пола пятипудовую гирю. Громадными шарами на руках выступили мускулы. Жоржик тужилась и вдруг, как будто с невероятным усилием, выкинула руку кверху и, широко расставляя ноги, балансируя, пошла по комнате.

— Прекрасно, браво, браво! — кричали мы. — Очень похоже.

— Еще бы не похоже, — с гордостью возразила она, — как может быть не похоже, когда я на открытой сцене четыре месяца силачкой работала.

— Жоржик, расскажи про свои похождения, — попросила староста.

— Можно. Только вот выпить у вас нечего…

— А чай?

— Чай это чай. Вода и вода, кабы поднесли, совсем другой табак был бы. Ну да ладно.

Жоржик уселась, заложив ногу на ногу и утирая вспотевшее, красное с широкими скулами и мясистым носом лицо:

— Дело еще при старом режиме было. Работали нас две партии «домушников»[62]. Конкуренция между нами была большая. Рады были друг друга на смех поднять. Вот собрались мы один раз в трактире и давай друг перед другом бахвалиться. Мы вот что добыли, а мы вот что. «Погодите, — говорят конкуренты наши, — мы вам одну штучку покажем». И приносят самовар — серебряный, изящный такой. «Хорошо, — говорю, — самовар, а где же камфорка–то с него?» — «Нету», — отвечают. «Как нету?» — «Да так нету. Тревога случилась, камфорку в суматохе–то забыли». — «Фю, фю, — просвистала я эдак насмешливо, — самоварчик–то хорош, слов нет, да чего он стоит без шапочки–то…» Рассердилась другая партия: «Чего насмешничаешь, ты вот лучше достань, попробуй». — «Ну, что ж, достану!» — «Не достанешь!» — «Достану!» Ударили мы по рукам и условие такое сделали: если я камфорку достану, самовар мой, их угощение, а коли я проиграю, что хотят они могут с меня потребовать, да вдобавок и угощение мое.