Дочь - [41]

Утром надзиратель принес в бумажке немножко мелкого сахара.

— Из верхней камеры молодой гражданин прислал…

— Коленька! Мальчик мой! — шептала мать. — Не надо, не надо! — Вдруг стоном вырвалось у нее. — Как же это так, он без сахара, весь свой паек прислал. Возьмите, ради Бога, отдайте ему назад. Скажите, что не надо, у меня много. — Она торопилась спустить толстые ноги с кровати, но в ту минуту, как она подходила к двери, надзиратель быстро повернулся, вышел и запер за собою дверь, a она, жалкая, растерянная, стояла с протянутой рукой и все причитала:

— Мальчик мой! Коля! А? Прислал, себя лишил! Ах, какой он у меня добрый, какой добрый!..

Днем выпустили латышек. Вечером меня вызвали на допрос.

— Ну что? Как? Скоро вас выпустят? — спрашивала полковница.

Мне не хотелось отвечать, а ей хотелось говорить о себе. И снова она повторяла то, что ее непременно расстреляют, говорила о Коле, о его большом, добром сердце.

А на другой день надзиратель, улыбаясь, опять принес от Коли дневную порцию сахара и кусочек селедки в просаленной бумажке, выданные накануне к ужину.

— Ах, какой он у меня, я, знаете ли, и не видывала таких, — говорила она. — Господи, и вдруг расстреляют?! Ну, скажите, ведь не могут же расстрелять ребенка? Ведь он еще совсем мальчик, совсем мальчик…

Ее отчаяние было так велико, она так бурно выражала его, что мне и в голову не приходило думать о себе, я изо всех сил старалась успокоить несчастную женщину. А она весь день охала, плакала, по ночам не спала, ворочалась, вздыхала, молилась. Я измучилась с нею.

На пятый день в камеру вошел надзиратель.

— Гражданка Толстая! Собирайте вещи!

— Куда?

— На волю!

Я торопливо стала укладываться, одеваться. Полковница суетилась и волновалась не меньше меня. Когда я уже была готова и надзиратель пошел к дверям, она вдруг сунула мне в руку что–то твердое.

— Передайте Коле, детям, когда меня расстреляют. Все, что у меня осталось… — шептала она. — Адрес, — и она сунула мне в карман записку.

— Эй, гражданка, поторапливайтесь, что ли! — крикнул мне надзиратель.

Схватив вещи, я пошла за ним.

— Оставьте здесь, — сказал он, ткнув пальцем в чемодан, когда мы подошли к комендатуре.

— А куда же вы меня?

— На допрос.

Вынув из кармана носовой платок, я незаметно завернула в него твердые предметы, которые мне дала полковница, и крепко зажала их в руке.

— Если найдут — расстреляют, — мелькнуло у меня в голове.

Допрос был ненужной формальностью. Никаких данных о моей контрреволюционной деятельности у следователя не было, и меня снова повели в комендатуру. Чемодан мой был раскрыт, в нем рылись чекисты.

— Пройдите сюда, гражданка, — я попала в маленькую комнатку, где меня встретила латышка.

— Раздевайтесь!

— Зачем?

— Раздевайтесь, вам говорят! Обыскать надо. Я сняла платье.

— Что вы, не понимаете? Раздевайтесь совсем. На мне остались рубашка, чулки и башмаки.

— Все, все снимайте!

Стиснув зубы, покрытая липким потом, стояла я перед латышкой совершенно голая, в то время как она трясла мою одежду, выворачивала чулки. Невольно сжимались кулаки. Платком, в котором было завернуло что–то, принадлежавшее полковнице, я вытирала пот, струившийся по лицу.

— Это что? — вдруг взвизгнула латышка.

Из кармана пиджака вывалилась записка с адресом полковницы.

— И вам не стыдно? — не сдержалась я.

Как ошпаренная, крепко зажав носовой платок, вылетела я из Чека и, не останавливаясь, несмотря на тяжелый чемодан, почти бежала до Кузнецкого моста. Здесь я зашла в какую–то подворотню, развернула платок: сверкнули драгоценности — кольцо, серьги…

— Что же теперь делать? — думала я, придя домой. — Адрес у меня отняли, хранить драгоценности у себя дома опасно, за нахождение их в то время расстреливали. В кольце было девять и в каждой серьге по семь довольно крупных бриллиантов, пересыпанных рубинами, изумрудами — вещи были аляповатые, безвкусные, но ценные.

На окне чахло растение. Я вытряхнула землю из горшка, завернула драгоценности в желтую компрессную клеенку, положила их на дно и снова посадила цветок. «Когда полковницу выпустят, она найдет меня», — думала я.

Прошло два года. Глиняный горшок с засохшим растением стоял уже теперь в кухне на полке. Каждый раз, взглядывая на него, я вспоминала круглое, наивное лицо полковницы, ее грузную фигуру, сотрясающуюся от рыданий. — «Где она? Почему не идет за своими драгоценностями»?

Мысли о ней были неприятны, и я старалась их отогнать. Да и не до того было. Приходилось с бешеным отчаянием бороться за существование: добывать дрова, пищу, чтобы не погибнуть с голода. Против самого страшного врага мы были бессильны. Каждую минуту мы могли попасть в тюрьму по малейшему поводу или совсем без повода. Слухи, один страшнее другого, ползли по Москве.

— Отбирают оружие!

И все силы московских обитателей сосредоточивались на том, чтобы половчее избавиться от старого зазубренного кинжала, охотничьего ружья, финского ножа.

Мои знакомые ездили удить рыбу. Среди удилищ и сачков была ловко спрятана немецкая винтовка. Ночью они закопали ее в лесу где–то около Малаховки.

Сдавать оружие, как предлагали большевики, боялись. «Пойдут расспросы, откуда, да как оно к вам попало, — еще расстреляют!»