Дочь - [149]

Она дышала тяжело, когда поднималась по лестнице, у нее была астма.

Я вымылась, причесалась, но, спустившись вниз и увидав груду своих безобразных вещей — тут были и русские портпледы, и японские корзинки, и старые чемоданы, решила, не дожидаясь истопника, освободить переднюю от этого хлама и, взвалив тяжелый чемодан на плечо, потащила его наверх. Когда я снова спустилась, в передней уже собрались все старушки. Анни увидала, побежала за кухаркой, потом пришли обе мисс Смит.

— Оставьте, зачем вы это делаете! — в ужасе воскликнула Мэри Смит.

— Я никогда ничего подобного не видела. Как мужчина! Ужас! — возмущалась Элеонора.

И они стояли и наблюдали до тех пор, пока я не перетаскала все вещи, вскидывая одну за другой на плечи и забавляясь их удивлением.

На другой день в Хулл—Хаузе я познакомилась со знаменитой Джейн Аддамс[117]

— А я вас помню девочкой с косичками в Ясной Поляне, когда я была у вашего отца. Вам было лет 11, — сказала мне мисс Аддамс. — Вы вбежали в комнату, где мы разговаривали. Отец ваш повернулся ко мне и сказал: — А это моя младшая — Саша.

Мы обе расхохотались.

Мисс Аддамс спрашивала меня, как я намерена устроиться в Америке, и вызывалась всячески мне помочь. Жила она в отдельной небольшой квартирке, показавшейся мне очень темной, в Хулл—Хаузе, со старинной^немного потертой мебелью. Горел камин.

Поговорив с мисс Аддамс и познакомившись с ее окружением, я поняла, какое влияние она имела на окружающих. Слово ее — закон. Она управляла людьми, не приказывая, подавляла без желания давить. Хулл—Хауз — это Джейн Аддамс. Джейн Аддамс — это Хулл—Хауз.

Она царила не только в Хулл—Хаузе. Дом Мэри Роз Смит, обе мисс Смит жили и существовали только для Джейн Аддамс.

Очень скоро я поняла, что политически мы расходимся с мисс Аддамс, и я почувствовала, что она разочаровалась во мне как дочери величайшего гуманиста и либерала — Толстого.

Я не скрывала своих убеждений. Для меня пацифизм отца, его любовь к народу, желание облегчить его участь было искренним, глубоким убеждением, основанным на годами продуманном религиозном мировоззрении. Если говорить об уничтожении насилия, то всякого насилия; капитализма — то всякого капитализма, включая государственный капитализм; если говорить о пацифизме, то только о пацифизме, основанном на словах Христа «не убий», а не только когда это выгодно одному атеистическому, беспринципному правительству, которое говорит о пацифизме, потому что не готово к войне. На эту приманку пацифизма и ловит наивных американских либералов советское правительство. Умные, живые глаза мисс Аддамс омрачились, когда я сделала несколько подобных замечаний.

Джейн Аддамс считала, что при всех недостатках в коммунистическом режиме путь к свободе им открыт, что заслуга революции в том, что она раз и навсегда опрокинула монархический строй, лишила возможности помещиков и капиталистов эксплуатировать крестьян и рабочих. Но главное достижение — это было стремление большевиков к миру. К пацифизму надо стремиться при всех условиях, добиваться мира какой угодно ценой… Что касается признания советского правительства, то тут не могло быть вопроса — признание, с точки зрения мисс Аддамс, было необходимо, так как это признание гарантировало мир.

Я очень скоро поняла, что убедить Джейн Аддамс, заставить ее понять ужас большевизма — невозможно. Она была окружена тесным кольцом интеллигентных людей — профессоров, ученых, штампованных либералов и пацифистов. Мисс Элеонора Смит рассказала мне, как Хулл—Хауз посетила бабушка русской революции, Брешко—Брешков–ская. Бабушка жила в Хулл—Хаузе и направо и налево пушила коммунизм. Но этого было мало… Бабушка захотела прочитать лекцию для Хулл—Хауза и его опекаемых.

— Но тут, — как рассказывала, смеясь, мисс Элеонора, — случилось нечто совершенно ужасное. Узнали, что бабушка будет говорить против большевизма, и в зале начался невероятный шум. Рассвирепевшая толпа кричала, люди повскакивали с мест и бросились к эстраде, и если бы не Джейн Аддамс, то бабушке бы не сдобровать. Ее увели с эстрады, и она так и не смогла прочитать свою антибольшевиц–кую лекцию.

Я была счастлива, что не жила среди этого левого окружения Хулл—Хауза, а сидела в доме мисс Мэри Смит и писала свои тюремные воспоминания[118] Мисс Элеонора Смит была хорошей пианисткой, и ее работа в Хулл—Хаузе заключалась в том, что она давала бедным детям бесплатные уроки музыки. Я сказала ей как–то, что музыка всегда вдохновляла моего отца, особенно Шопен, и что я унаследовала эту черту от отца. Под влиянием музыки полет мысли выше, яснее, образы ярче. И мисс Элеонора каждое утро играла мне, большею частью Шопена и Моцарта, а я писала под ее музыку.

Давно, давно не жила я в таких условиях тихой, патриархальной обстановки, с таким комфортом и уютом. Комната убиралась, вовремя подавалась прекрасная еда. Тихо, еле слышно двигались по дому великолепно выдрессированные служащие, состарившиеся вместе с хозяйкой. И я писала… Иногда мои хозяйки помогали, когда я искала английские слова или выражения, так как писала я по–английски. Но один раз мы все зашли в тупик и пришлось нам обратиться за помощью к… истопнику.