Дочь - [146]
Надо было искать заработка. Наняли квартиру в три комнаты за 60 долларов. Мария пошла в школу, Ольгу пригласили молокане, русские сектанты, живущие на высокой горе в Сан—Франциско, учить детей русскому языку.
В молоканах меня поразил невероятный контраст между старым и молодым поколением. Бородатые старики громадного роста, благообразные, спокойные, придерживающиеся своей веры, не курящие, не пьющие; женщины в платочках, раздобревшие на жирных щах и русских ватрушках, и худенькие барышни с накрашенными губами и ногтями; юноши с нездоровыми лицами и папиросками в зубах.
— Пойдем, сестра, ко мне, — приглашал меня бородатый молоканин громадного роста, косая сажень в плечах, — я тебе покажу, как мы живем. «Кара»[115] у меня новая, дом я купил на выплату, а «форничур» самый модерный я уже выплатил.
Вечером было собрание на частной квартире одного молоканина, и меня просили рассказать о России.
Зная, что молокане в прошлом крестьяне, я старалась в своей беседе осветить тяжелое положение крестьянства в Советской России, описала им коллективы, невозможность крестьянства пользоваться своими продуктами и продавать излишки, о запрещении передвигаться с места на место, уходить на заработки в города, если они того пожелают.
Когда я кончила, на меня набросились несколько человек из молодых. За два года отсутствия из России я отвыкла от этих агитационных, трафаретных большевицких речей. Захлебываясь от волнения, нервно закуривая одну папиросу за другой, они громко и витиевато доказывали, что все, что я говорила, — была неправда. Крестьяне никогда не жили так хорошо, как теперь. Народ освободился от царских наймитов, помещиков, которые эксплуатировали рабочий класс. Народ свободен, правительство снабжает крестьянские колхозы машинами.
И вспомнила я, как через Москву–реку, по мосту, везли бочку с патокой. Одна бочка скатилась, упала на мостовую и раскололась. И не успела я оглянуться, как десятки людей, спеша, обгоняя друг друга, бросились к этой патоке, собирали ее с мостовой в чашечки, жестянки, в ладони и тут же поглощали…
Ольга начала свои уроки на молоканской горе. И каждый день она приходила усталая и расстроенная.
— Ты даже и представить себе не можешь, — говорила она мне, — что это за дети — распущенные, испорченные, ругаются, плюются во время уроков, а вместе с тем у девчонок ногти накрашенные, мальчишки курят…
Я не думала, что мне придется иметь с ними дело. Но так случилось, что Ольга подвернула себе ногу, не могла ходить, и, чтобы не терять заработка, я отправилась на молоканскую гору учить детей.
Начали мы с диктовки. Но не успела я произнести первую фразу, как вдруг с задней скамейки мальчишка с необычайной ловкостью запустил в стену жевательную резинку. Я сделала замечание. Один раз, два. В третий раз в меня полетела ореховая шелуха… Тогда я взяла одного мальчишку, двух девчонок, виновных в беспорядке, и, потрясши каждого основательно за ворот, — выставила за дверь. Водворилась тишина, и я продолжала диктовку. Я была очень счастлива, когда Ольга выздоровела и смогла возобновить занятия.
— Да ты больно с ними стесняешься, — говорили Ольге родители. — Ты лупи их как следует, в американской школе и то их лупят, а иначе разве с ними справишься? Энта учительница лучше умела с ними справляться.
— Ты энту толстую к нам больше не пущай, — жаловались Ольге дети, — она дерется.
Я должна признаться, что в Сан—Франциско меня поразила распущенность молодежи. Никогда ничего подобного я не видела. В Советской России, правда, многие женщины курили. Но чтобы курить на улице или при всем честном народе целоваться и прижиматься друг к другу в парках, в автомобилях, было дело неслыханное. Я уже не говорю о Японии, где я не видела ни одной курящей женщины и где поцелуи считаются высшим неприличием, а если и целуются, то делают это тайно.
— Портовый город, — думала я. — Наверное, на востоке лучше.
— Боюсь за Марию, — говорила Ольга. — Уж очень тут нравы распущены.
АМЕРИКАНСКАЯ ТЮРЬМА
Миссис Стивенсон познакомила нас с мистером Барри, человеком лет 50-ти, корреспондентом одной из сан–фран–цисских газет, радиокомментатором. Мы очень с ним подружились, и он стал часто заходить к нам, расспрашивая нас о Советской России, о нашей прошлой жизни. Может быть, кое–что из наших сведений он употреблял в печати или на радио.
Тем временем я подготовлялась к лекции: «Мадам Чэр–ман» (председательница)… — я, став в позу, громко повторяла бесчисленное число раз одно и то же. Бедная Ольга не знала, куда ей деваться от моих речей. Она затворяла двери, но квартира, маленькая, все было слышно. А тут еще м-р Барри взялся меня учить, как надо произносить речи.
