Дочь Роксоланы - [48]

Любят меньше, зато меньше и спрашивают. «Судьба есть судьба, спорят с ней только глупцы да безумцы, – говорила кормилица. – Выбирай, девочка, ты кем хочешь стать?» Орыся кивала, соглашалась: да, глупо, да, следует быть покорнее, голову склонить пониже… А сердце рвалось из груди, жаждало иной доли. Может, это кровь говорила в ней, горячая кровь, когда-то сделавшая молодую полонянку любимицей султана, а сейчас толкавшая на безумства дочь этой полонянки? Остепенившейся, заматеревшей, но в душе прежней: страстной и порывистой, как горячий степной ветер… Кровь упрямо твердила: да, ты живешь хорошо, да, ешь сладко и спишь на мягком, но разве этого достаточно? Разве счастье прячется под чадрой, скрывается стыдливо, стоит кому-то поглядеть на него? Разве не вольное оно, разве не летает, словно птица?

О мыслях своих Орыся помалкивала. Усвоила с детства, что в гареме лишний раз рот лучше не разевать, а сидеть себе в стороночке да держать открытыми уши. Но мать все же тревожилась, глядя порой на эту девочку: ох, не натворила бы бед, ох, не погубила бы!

А теперь еще свадьба Михримах: дело уже решенное, верное и сулящее Хюррем-хасеки немалую выгоду. Так не стоит оттягивать и решение судьбы младшей дочери. В провинцию, какому-нибудь пограничному беку отдать в награду за верную службу. Беречь будет, холить и лелеять: это здесь, в Истанбуле, наложницы из султанского гарема, отданные в жены, – честь, но не редкость, а там она небось одна такая случится на все окрестные земли. Прислать с ней какое-никакое приданое, чтобы бек уж совсем растаял и осознал важность подарка; заодно в письме намекнуть на скорую мучительную смерть, ежели с Разией что-нибудь случится… Да девчонка там как сыр в масле кататься будет!

Улыбаясь своим мыслям, Хюррем позвала Узкоглазого Агу и велела:

– Найди Разию, приведи ко мне. Разговор есть.

Евнух понятливо кивнул и без лишних слов закрыл за собой дверь. «Он тоже прекрасно понимает, что девчонке не место в султанском гареме, – мелькнула в голове Хюррем мысль, и она удовлетворенно улыбнулась. – Понимает и не спорит – ну так о чем же тут спорить?»

Самого Доку-агу обуревали чувства, далекие от радостных. Впрочем, все чувства, какими бы они ни были, бывший самурай давно научился скрывать под маской абсолютного бесстрастия. Он шел по гарему, привычно кивая встречным евнухам в ответ на их уважительные поклоны; некоторым даже улыбался короткой сумеречной улыбкой, знакомой здесь уже всем. Но что там под этой улыбкой прячет Узкоглазый Ага, ведают только он и Аллах, а остальным незачем.

Долг. Снова, как и в далекие времена давно умерший самурай по имени Нугами, Доку-ага разрывался между долгом и… иным стремлением. Но тогда им двигали стыд и гнев, бессилие и ненависть. Сейчас же с долгом, с преданностью присяге, которую он принес, властно вступила в спор любовь.

Не плотская, это действительно в прошлом, об этом Доку-ага больше не беспокоился. Совсем иное чувство – желание оградить от бед, уберечь, защитить маленькую глупую девочку, такую беззащитную перед коварством этого мира. А вот не выходило: мир уже нельзя было разрубить пополам мечом, да и госпожа, которой клялся в верности, требовала заботы и внимания. И упал бы ей в ноги Узкоглазый Ага, и попросил бы отправить с Орысей на край света, но понимал – не отпустит, а доверять, как прежде, перестанет. Да и сам уже не сможет спокойно жить, понимая, что предал еще раз.

Но если ничего не делать, то предашь уже свою девочку. Ту, которая тоже доверяет тебе безоговорочно.

Орысю Доку-ага нашел в спальне, где та играла с Пардино-Беем. Зверь покосился, дернул ухом, но других знаков внимания евнуху не оказал, всецело занятый переливающейся рыбкой из прочного шелка, которую Орыся катала по полу с помощью тонкой веревки. Зато девочка моментально оторвалась от игры, разулыбалась, отчего на сердце Узкоглазого Аги стало еще горше.

– Собирайся, – велел он, – и чадру надень. Хюррем-хасеки зовет.

– Меня? – Орыся поначалу не поверила, замерла, а затем ойкнула: недовольный Пардино-Бей чувствительно царапнул ее по ноге, требуя продолжить игру.

Доку-ага внимательно посмотрел на рысь: Пардино, конечно, и виду не подал, что чувствует этот холодный волчий взгляд, но неохотно отошел, презрительно фыркнув.

– Тебя, тебя зовет. Идем уже поскорее.

Девочка кивнула, засуетилась. Ожидать хасеки, конечно, умела – даром, что ли, прожила в гареме столько лет и достигла таких высот? – но не любила, и каждого, кто рискнул бы огорчить великую султаншу промедлением, особенно если сам не являлся человеком великим, ожидало наказание.

Поговаривали, будто сам Сулейман Великий, да хранит его Аллах, порой заканчивает встречи с визирями пораньше, лишь бы не опоздать к Хюррем в назначенный час. Врали, конечно. И Орыся и тем более Доку-ага хорошо знали, насколько можно доверять подобным сплетням. Но вот прочим гневать хасеки не следовало.

– Все, я готова.

Орыся бросила последний взгляд в зеркало – все в порядке, обычная служанка госпожи Михримах, одетая пристойно, никто не придерется.

К покоям матушки шли через сад. Дурманяще пахли розы, чирикали посаженные в клетку птицы, вертя головами и временами чистя пёрышки. Пробегавшие мимо две служанки окинули Доку-агу и Орысю любопытствующими взглядами, зашептались за спиной. У-у-у, злыдни, сплетницы, все-то им знать надо! Орыся, пользуясь тем, что под чадрой ничего не видать, высунула язык и скорчила противную рожицу. Но Доку-ага, казалось, мог видеть сквозь плотную материю, да и на макушке у него Аллах устроил парочку глаз: евнух обернулся, посмотрел укоризненно на воспитанницу. Девушка вспыхнула. Хотела было извиниться, но Узкоглазый Ага лишь вздохнул, отвернулся да ускорил шаг. Теперь приходилось бежать за ним чуть ли не вприпрыжку.