Дочь Птолемея - [9]

— Она права, — вторила ей Ирада, приближаясь к царице с другой стороны.

— А если она соблазнит посланного человека, если он не сможет противостоять её колдовству? Не полетит ли камень тогда в меня?

— Я знаю мужчин, которые ради тебя, царица, готовы пойти даже на смерть. И они не побоятся никакой ворожбы. А если этого человека привязать к себе, да ещё вверить ему талисман заговоренный…

Клеопатра перевернулась на живот, подбородком оперлась на два своих кулачка и, поразмышляв немного, спросила Ираду:

— Хотя одного ты могла бы назвать?

— Могла. И не только одного. Но один из них непременно самый надежный!

И она, покосившись на Хармион, попыталась шепнуть в её прелестное покрасневшее ушко кое-какие подробности о новом поклоннике. Клеопатра отмахнулась, как от назойливой мухи, поморщилась и капризно повела плечом.

— Перестань, Ирада! Сколько раз я тебя просила, не шепчи на ухо!

— Прости, царица. Я хотела сказать, что его звать Филон. Он хороший скульптор и отчаянный мужчина. И за тебя готов ринуться хоть в самый Аид. Так что никакие демоны и ведьмы ему не страшны. Он сделает ради тебя все, о чем ты его ни попросишь.

6. МЕНЯ ГЛОЖЕТ ЗАБОТА

Нофри покинул дворец Птолемеев разочарованным. Разговор с царицей явно не получился. Он не услышал от неё того, чего хотел и ради чего прибыл из Киликии и чего ждал от него Марк Антоний.

Он считал свое посещение Клеопатры неудавшимся, ибо не смог убедить царицу в необходимости союза с римским триумвиром, и теперь мучился от своего же бессилия. Да ещё эта жара, солнечная скука, одиночество, чувство вины, которое начало возобладать над здравым смыслом. Он потихоньку впадал в уныние — состояние постыдное для человека разумного, каким считал себя племянник верховного жреца.

Дом, который Нофри нанял за немалую плату для Деллия, бывший дом Габиния, располагался неподалеку от порта. То было двухэтажное приличное здание, построенное в стиле римских загородных вилл, с окнами на море, с обширным фруктовым садом и небольшим изящным цветником.

В этом доме у Нофри было любимое местечно — терраса, с трех сторон заслоненная от солнца густыми темно-зелеными виноградными стеблями, где он обычно отдыхал, предаваясь то горестным, то отрадным размышлениям.

По прибытии в дом Габиния он тотчас же прошел на эту террасу и возлег на высокое ложе, чтобы коротким сном оздоровить свои нервы. Однако не успел сомкнуть глаз, как явился слуга Секст, италик, и сообщил, что его спрашивает, просто слезно молит принять какой-то пожилой нищий.

— Что ему нужно? — недовольно спросил Нофри.

— Он сказал, господин, что ты ему будешь рад.

Нофри подивился такому нахальству.

— Да кто он такой?

— Не назвался.

— Гони его прочь!

Слуга ушел, но вскоре возвратился, смущенный и встревоженный, что-то шепча себе под нос.

— Он сказал, что будет сидеть у порога.

— О Юпитер, порази его громом! — проговорил Нофри, смиряясь с мыслью, что все-таки придется принять этого нежданного посетителя. — Ну, хорошо! Впусти его!

Через некоторое время на террсу не спеша ступил невысокий, худощавый человек, одетый бедно; тело его укрывала затасканная, залатанная, давно не стиранная туника, а ноги были обуты в растоптанные, истертые сандалии; в руках он держал свернутый плащ, выгоревший и изрядно потрепанный. Широкое лицо его заросло густой длинной бородой и усами; черные с проседью нестриженые волосы достигали прямых костлявых плеч.

Племянник верховного жреца брезгливо поморщился: как и ожидал, вошедший напоминал бродягу, каких много в шумной Александрии. Ленивые от природы, они предпочитали скорее ничего не делать, жить в грязи и просить подяния, чем трудно и честно зарабатывать свой хлеб. К данной породе людей Нофри относился недоверчиво и враждебно.

— Что тебе? — проговорил Нофри как можно строже, чтобы сразу отбить у того охоту к попрошайничеству.

— Ты не узнал меня, Батал? — прозвучал насмешливый, глуховатый голос. Нофри встрепенулся: его назвали давнишним прозвищем, каким в юности его именовал, иногда в насмешку, а порой с уважением, только один человек грек и мечтатель, философ и гуляка, острослов и гадатель…

— Дидим! — воскликнул он радостно.

Старец улыбнулся, обнажив в ореоле бороды и усов поразительно белые и красивые зубы, которые сразу придали его лицу моложавость и даже привлекательность.

— Слава богу, что ты вспомнил меня, почитатель Демосфена! Конечно же это я, старый твой приятель Дидим!

— Если бы ты мне повстречался где-нибудь в другом месте, я бы тебя не признал.

— Зато я, как только завидел тебя в порту, узнал сразу. Да не успел догнать — ты укатил на своей колеснице. Поверь, мне нелегко было тебя сыскать.

— Но почему ты в таком виде, старина?

— О, мой друг! — проговорил Дидим, вздыхая и покачивая головой. Скажу — не поверишь. Я жил в пустыне…

Нофри пригласил его садиться на соседнее ложе.

— С каких это пор ты, эпикуреец, жизнелюб, завсегдатай пиров и любитель муз, забился в безлюдье, в раскаленные пески?

— Как только в Александрии воцарился мир, меня стала мучить досада. Я все больше и больше разочаровывался в людях из-за их ненависти и вражды одного к другому. О мой златоустый друг, то было самое глубокое мое разочарование. Ибо я понял, что человек неисправим. Я сказал себе: "Все. Ухожу".