Дочь предателя - [8]

Тетя Катя держала меня за плечи, чтобы я не свалилась с койки, потом вытерла пол. Потом сбегала за медсестрой. Медсестра пощупала лоб и пульс. Пульс ей не понравился, холодный лоб не понравился, ей все во мне не понравилось, а мне она не понравилась. Она сидела слишком близко ко мне, сетка прогнулась и пружинила, меня снова затошнило, и хотелось, чтобы медсестра скорее ушла. Она как будто бы поняла — вдруг вскочила и убежала.

Тетя Катя снова меня баюкала. Появился Томик и смотрел на нас.

Медсестра вернулась вместе с Шуркой. Шурка поднял меня и понес, а тетя Катя шла за нами. Томика я не видела. Больше я его никогда не видела.

Шурка вынес меня во двор, где стоял грузовик. Пассажирская дверца была распахнута. Мы подошли. Там сидел директор. Он принял меня у Шурки, усадил на колени, положив мою голову к себе на плечо, а тетя Катя укрыла пикейным одеялом.

Мы тряслись по грунтовой дороге, пока не выехали на гравий. На гравии тоже трясло, но мелкой тряской. Снова затошнило. Директор прижал меня к себе крепче.

— Че делать? — спросил он у Шурки.

— Ниче, — ответил тот. — Пусть рвет. Потом шлангом смою, и всех делов. Сам смотри не устряпайся.

Но смотреть директору не пришлось. Компот во мне закончился, так что я только плюнула на пол горькой пеной, и все. Потом я уснула у него на плече, чувствуя мелкие подпрыгивания грузовика и сладковатый, привычный в той кабине, сильный запах бензина. Потом мне приснился врач в белой шапочке, молодой, высокий, со стетоскопом с ледяным серебристым кружком, который он вынул из нагрудного кармана. Однажды в моем сне этот врач снял шапочку и оказался спереди лысым, а сзади черноволосым. Рядом с ним стояла врачиха, пожилая, низенькая и толстая, с ненакрашенными губами и, поджимая их в бледную сердитую гузку, выговаривала:

— Вы что, не видите, тут типичная симптоматика. Вы, молодой специалист…

— Я считаю, — так же сердито отвечал он, — что симптоматика не совсем типичная. Я считаю, необходим консилиум…

Снились и другие слова, которых я раньше не слышала — закрытая черепно-мозговая травма, отек мозга. Приснился прилетевший из Ставрополя профессор. Снились наш Шурка, и наш директор, ночная рубашка в розовый горошек, какой у меня никогда не было, милиционер в форме, и еще один человек, в штатском, которого та же низенькая пожилая врачиха называла «товарищ следователь». Снилась тетя Катя с измученными глазами, мальчишки из соседней палаты, с любопытством заглядывавшие ко мне в бокс через стеклянно-фанерную перегородку, снились трубка и резиновая подушка, неприятно давившая на щеку, и я боялась, что она придавит и нос, и я тогда задохнусь. Предметы и лица плыли, расплывались, пульсировали в густом тумане. Пульсировали все слова, звучавшие неровно: то громче, то тише, будто кто-то крутил ручку громкости. Я старалась дышать в том же ритме, и, если удавалось, дыхание делалось ровным, я засыпала. Потом оказывалось, что не сплю, а плыву высоко в бесформенном пространстве. О том, что плыву высоко, а не низко, я знала потому, что иногда туман расступался, и я отчетливо видела — с высоты, наверное, космической орбиты, по которой летали Терешкова и Быковский, — как, например, мы с дядей Костей идем из леска к нашему огороду. Дядя Костя в своей синей широкой рабочей рубахе, на спине и под воротником у него большие темно-белесые пятна от пота, шея багрово-красная, а коротко стриженные волосы — белые, лицо в глубоких морщинах, а лоб мокрый, потому что идти дяде Косте жарко и тяжело: он грузный и тяжело хромает на левую ногу. В нем сидят два подарка от фрицев — один в легких, другой где-то в левой ноге. Я держу его за руку, рядом носится Томик, вынюхивая кротов. Лебеда и другая трава, названия которой я до сих пор не знаю, нагрелись и от этого почти потеряли запах. Трава эта выше меня, она почти до плеч дяде Косте, но потеряться я не боюсь: дом недалеко, да и Томик меня всегда разыщет, да и дядя Костя держит за руку крепко… Или видела (конечно, снилось, что видела), как я, в мягких, легких растоптанных сандалиях, бегу к Томику по твердой горячей земле, зажимая в руке маленький сверток, где лежат сто граммов дешевой колбасы из поселкового магазина, привезенные Шуркой, и мы с Томиком разворачиваем на заднем крыльце грубую оберточную бумагу, от которой всегда почему-то пахло селедкой, и по-братски делим эти три-четыре толстых кружка...

Когда туман сгущался, снилась река. Ее желтоватые черные волны смыкались над головой. Молодой врач наклонялся ко мне с озабоченным видом, менял резиновую подушку. Я снова пугалась и пыталась попросить, чтобы он ее убрал, но не могла пошевелить губами.

Не знаю, сколько времени все это продолжалось. В один прекрасный момент я наконец проснулась по-настоящему и поняла, что хочу пить. Рядом, на соседней койке, спала тетя Катя. Дальше, в углу у стены, спала, обнимая младенца, другая женщина. Я подумала, что глубокая ночь, до того плотно было зашторено окно темно-синей линялой шторой, похожей на наши в актовом зале, которые опускали, когда приезжало кино. Но за головой у меня была стенка — перегородка между палатами, — снизу фанерная, сверху стеклянная, и эта стенка в тот момент тряслась, потому что с той стороны на постелях прыгали мальчишки. Их было восемь, а лет им было от шести до, наверное, десяти. Наверное, те самые, которые мне раньше снились в тумане.