Дочь предателя - [11]

Вещи я решила упаковать — чего ждать-то.

Едва за Валерием Никитичем закрылась дверь, я сползла в проход между койками перед тумбочкой и так, сидя на корточках, открыла дверцу.

Сокровища мои лежали на отдельной полке. Зубная щетка, трусы, майка и заначенный хлеб под газеткой — на другой.

«Галстук надену, — думала я, нежно трогая темно-красную хлопчатобумажную ткань, замявшуюся по сгибам, немножко скручивавшуюся на углах. — Чего его паковать? Его паковать не нужно. Попрошу утюг у Людмилы Ивановны и надену». Людмилой Ивановной звали ту самую сестру-хозяйку с вафельным полотенцем, хранительницу всех полезных вещей в больнице, в том числе утюга. Гладить я любила, но дома нас было много, а электрический утюг был куплен недавно, ну и кто бы нам его выдавал всякий раз? На каждый чих не наздравствуешься. Потому мы придумали собственный способ глажки: галстук следовало намочить, скатать в трубочку и так, трубочкой, подсушить, после чего — расправить, положить под подушку, на нее прилечь, а после достать, выровнять уголки и повесить в изголовье на спинку. Я освоила этот способ в совершенстве, от утюжной глажки — не отличить. И лучше всех в отряде умела завязывать его на ощупь без зеркала. Узел получался подушечкой, без единой морщинки. Летом у меня, как у всех, галстук отдыхал: то в огород на прополку, то в колхоз на прополку — там только выгорел бы в два счета. Но выписка из больницы — другое дело. Мне хотелось вернуться домой при полном параде. Я представила себе себя: белая рубашка (привезет тетя Катя), серо-синяя юбка (тоже нужно отгладить) и яркий, красный пионерский галстук — заглядение, а не я! Немного не вписывался в картину платок, который я носила, завязывая сзади на шее, но в те времена в деревне многие еще носили платки. Даже наша санитарка в отделении приходила на смену на каблуках и в платке, чтобы не обгорало лицо, потому я не стала огорчаться.

Но конверт и книжку упаковать нужно было. Мало ли, Валерий Никитич передумает и выпишет завтра. Или даже сегодня. И скажет об этом в конце дня вечером. Тогда Шурка привезет тетю Катю, а у меня — раз, и все собрано. Мы вернемся втроем в его полуторке, я буду сидеть между ними в кабине и смотреть вперед на дорогу. Я вспомнила, как недавно, в июне, нашу пятерку отправили в соседнее садоводческое хозяйство за яблоками. Мне хотелось, конечно, прокатиться в кабине и смотреть вперед, но вчетвером мы там не умещались и потому после недолгого спора решили ехать все вместе в кузове. Там оказалось не хуже. Даже лучше. На скамью мы не сели, а стояли, держась за крышу, подставляя лицо встречному ветру.

В садоводческом хозяйстве нам разрешили есть яблоки, сколько в кого влезет.

— Только не очень-то налегайте. Не то назад и к ночи не доедете, — серьезно сказал бригадир, полуголый по пояс, загорелый почти дочерна, в саржевых серых штанах на узком ремне и в выцветшей, мокрой от пота кепке.

— Это еще почему? — прищурился Тимка. Он почуял подвох, но не сообразил какой. — Машину, что ль, перегрузим?

— Останавливаться придется под каждым кустом, — захохотал бригадир. — Не то кузов потом не отмоешь.

Тимкина рука с яблоком замерла на секунду.

— У меня живот крепкий, — заверил он. — Это пусть Нютка с Наткой и Сенька берегутся.

И он с хрустом отгрыз кусок.

Трудовую площадку нам определили рядом с полевым станом, который правильнее было бы назвать садовым. Рабочие подвозили тележки с яблоками, отобранные для интерната, ссыпали на землю и говорили:

— Ну, контролеры, проверяйте.

— Чего проверять-то? — сначала удивились мы.

— Как чего? Вас же не на гулянку прислали. Отбирайте некондицию.

Мы сидели на корточках возле яблочных горок, помогали двоим рабочим убирать их в мешки и грызли некондицию. Повариха на нас сердилась: велела не налегать, а нас разве удержишь. Она сердилась и звала нас сердитым голосом снимать пробу то с борща, то с картошки.

После обеда взрослые ушли переждать жару, и мы бегали одни по садам, растянувшимся на десяток гектаров. Сады были такие огромные, что иногда казалось, будто мы в настоящем лесу, и мы перекрикивались, чтобы не заблудиться.

Потом приехал грузовик, мешки погрузили. Возле кабины поставили незавязанные полмешка с некондицией. Мы снова вскарабкались в кузов. Тимка с Сенькой швыряли огрызки на дорогу с размаху, и мы немного поспорили, можно ли огрызком убить, если случайно попасть, например, в человека на телеге или на обочине. Тимка считал, что нет, огрызок у летнего яблока мягкий. Натка считала, что на такой скорости огрызок что камень. Потом мы спохватились: ехать оставалось всего ничего, вот-вот приедем, а мы хотели еще постоять, как в кино, будто едем в неизвестные дали. Мы замолчали и стали смотреть вперед, держась за теплую, остуженную вечерним ветром крышу кабины.

Конверт я вложила в книжку, книжку обернула газетой и убрала в тети Катину полотняную сумку.

* * *

Конверт появился среди моих сокровищ по особому случаю.

Весь пятый класс нас водили по пятницам в актовый зал на общие политинформации. В четвертом они были краткие — десятиминутки в начале урока; мы их терпеть не могли. А общие проводил директор, учитель физики Иван Никифорович, бывший военный летчик-истребитель, демобилизованный по ранению в июле сорок четвертого года. Вести их он был, наверное, обязан, но вел не по обязанности. Он искренне хотел объяснить, в каком мы живем новом, гуманном мире и какую жизнь они для нас строят, — чтобы, когда придет время, мы встали бы на их место и продолжали их дело. О войне он, несмотря на наши уговоры, рассказывал редко, потому что она редко имела прямое отношение к современной политике. Зато в конце весны к нему — как всегда в это время — приехали бывшие сослуживцы по гвардейскому истребительному авиаполку, настоящие боевые летчики, и вот с ними мы наговорились. На праздничной политинформации в честь Дня Победы они охотно отвечали на любые вопросы о войне и о подвигах. Лидия Александровна позже съехидничала в их адрес: сказала, что больше им ничего не остается, кроме как вспоминать боевое прошлое; однажды они разорались друг на друга на глазах у трех классов из-за решения Пленума и с тех пор при детях о политике не беседовали. Но мы решили, что тут ехидничать нечего, нам от их разногласий только польза. Если бы не они, откуда бы мы узнали, что Иван Никифорович сбил восемь вражеских бомбардировщиков и пять истребителей, а в последнем бою был ранен? Никогда бы не узнали, как он, истекая кровью, дотянул до аэродрома и почти вслепую посадил машину, сохранив ее для фронта, за что получил медаль «За отвагу». К нашему огорчению, медалей и орденов своих Иван Никифорович не носил. Мы думали, наденет ради праздника к приезду гостей, но он отмахнулся, сказал: на фронте гибли ради победы, а не ради орденов, а он-то живой, а жизнь — главная награда. Сначала мы собирались немного поныть — мало ли, сдастся, — но не стали. Не хотел он выглядеть хвастуном перед сослуживцами, у кого, быть может, орденов и медалей меньше, и мы это поняли. Решили через некоторое время попросить надеть их по какому-нибудь другому случаю. Впрочем, знающему человеку достаточно было посмотреть и на планки, а мы были знающими. Так что все равно мы им гордились.