Дочь посла - [2]

Вдруг он громко прошептал:

— Наконец-то!

Тут, возможно, кто и усидел бы, но только не я. Хочешь не хочешь, пришлось выглянуть в окно. Как это я сразу не догадалась — в наш скворечник прилетели скворцы! Проворные птицы с махонькими крыльями то кружились у своего будущего островерхого новенького дома, то взмывали ввысь. Вот один из них сел на крышу скворечника, а второй юркнул внутрь. Они суетились, как девочки перед экзаменом.

— Весна пришла! — обрадовалась я, краешком глаза следя за озорными птицами.

Моего брата подчас невозможно заставить разговориться, иногда он молчит, словно в рот воды набрал; но иногда с ним что-то происходит, и он болтает почем зря.

— Кругом вон сколько снега! — буркнул он, указав на почерневшие слоеные бугорки. — Какая еще тебе весна!

Разве я могла с ним согласиться?

— В тени, конечно, растает не скоро, — не сдавалась я, — а ты взгляни на крыши — ни одного белого пятна! Все давным-давно растаяло…

Я не знаю, чем бы закончился наш спор, может быть и потасовкой, но в этот миг кто-то постучал в нашу дверь. Я сразу догадалась, что стучится посторонний: свой бы нажал на кнопку звонка.

— Ступай открой! — приказал Муса.

— Иди сам, — ответила я, на всякий случай отодвигаясь от него. — Твой черед.

Да разве его переспоришь! Пришлось-таки мне открывать дверь.

Я была права: в дверях стояла незнакомая старуха, невысокая, укутанная в большую черную шаль, какую обычно носят в самые злые январские морозы. Неужели она зябнет в апреле? Просто невероятно!

— Вам кого? — спросила я, совершенно уверенная, что она перепутала двери. Почему-то все чужие люди сперва стучатся к нам, хотя мы и живем на втором этаже.

— Не тут ли живет Шамсикамар-килен? — спросила она и, не дожидаясь моего ответа, шмыгнула в комнату.

Шамсикамар — наша мама, но эту старуху мы никогда в глаза не видали, поэтому больше всего удивила нас уверенность, с какой она вошла в нашу квартиру, точно в родной дом вернулась. Не спросив разрешения, бросила платок на спинку стула, повесила пальто на вешалку и, сняв подшитые валенки, поставила их рядышком возле двери.

Незваная гостья мне совсем не понравилась. Я даже подумала, что не стоило, пожалуй, и открывать ей.

Лицо у нее было совсем крошечное, с блюдечко, нос маленький и красненький, точно раздавленная земляника, а изо рта, когда она шамкала, торчал один-единственный желтый и кривой зуб с черной макушкой.

Надо было что-то сказать ей. Мама, встречая односельчан, обычно говорила: «Какой добрый ветер забросил вас в наши края?» — или просто спрашивала: «Как живем-поживаем?..»

Мне тоже хотелось быть вежливой и гостеприимной хозяйкой, как мама. Поэтому я мягко спросила:

— Скажите, пожалуйста, какой ветер задул вас к нам?

Старуха протерла слезящиеся глаза краешком белого платка, со стула пересела на диван и только после этого обратила внимание на меня.

— Ты, доченька, спрашиваешь, кто я такая? Я, моя милая, из того же аула, что и твоя мама. Значит, из Султанмурата… Приехала я сюда к сыну, он у меня по торговой части служит, да вспомнила про вас. До поезда у меня есть время — дай-ка, думаю, загляну к Шамсикамар-килен! Разве ее нет дома?

— Она на работе, — сказала я. — Вот-вот должна вернуться.

Моя мама всегда была рада односельчанам, не знала, куда их посадить, чем угостить… и разговорам не было конца! Я тоже решила занять гостью беседой, стала расспрашивать о том о сем, о житье-бытье. Но я никого в ауле не знаю, поэтому беседа у нас не клеилась.

Мама, когда уставала от разговоров, начинала угощать чаем. Мне тоже оставалось одно — вскипятить чайник. Обращаясь к Мусе, который все еще молча следил за гостьей, я сказала:

— За булкой сбегаешь или чайник поставишь?

Сами понимаете, не могла же я все это сделать одна! Муса, конечно, согласился сходить за булкой. Тем более что до булочной рукой подать: перейти улицу и войти в угловую дверь. Самое большее — три минуты.

Через четверть часа мы втроем уселись за стол. Брату и себе я поставила стаканы, а старуха потребовала чашку. Наверное, не привыкла пить чай из стакана. И пила-то она по-своему, по-деревенски: блюдечко держала в левой руке, а правой макала в чай кусок сахару.

Мама запаздывала. Может быть, у нее собрание. Мы все еще сидели за столом.

К счастью, выручила сама гостья. Вспомнив, что поезд уходит ровно в пять, а до вокзала надо шагать и шагать, она заспешила. Одеваясь, притворно укоряла себя:

— За чаем забываю все на свете. И надо же было так засидеться!

Оставалось ей сказать нам спасибо, распрощаться, взяться за ручку двери… Но, к сожалению, вместо этого она, как-то странно взглянув на моего брата, сказала:

— Сиротинушка ты мой, Урак, сиротинушка! Не могу без слез глядеть на тебя.

Муса, вытаращив глаза, уставился на нее.

— Почему вы считаете меня сиротой? — с улыбкой спросил он.

Старуха смахнула крупные слезы, неожиданно брызнувшие из ее маленьких глаз.

— Сиротой называют, мой мальчик, всякого, кто воспитывается у чужих людей. Если хочешь знать, твой настоящий отец умер, не пережила этого горя и твоя мать…

— Неправда! — гневно воскликнул Муса. — У меня есть и папа и мама!

Я сделала предостерегающий жест, чтобы Муса еще не вздумал сказать: «Глупости!» — как он частенько отвечал мне.