Дочь полковника - [45]
(Тут мистер Каррингтон сделал паузу, и в наступившей тишине сэр Хорес неодобрительно кашлянул, а миссис Исткорт пренебрежительно фыркнула.)
– И в наше собственное время, в нашем собственном селении не были ли взяты женщины в прелюбодеянии? – истово возгласил мистер Каррингтон. – И не наблюдаем ли мы почти непристойную торопливость в стремлении осудить? Забвение всякого милосердия в спешке первым бросить камень? Фарисеи хотя бы прислушались к голосу собственной совести, сказавшей им, что никто между ними не без греха. «Они стали уходить один за другим, начиная от старших». Но мы, погрязшие в грехе больше них, таких сомнений не ведаем. Мы стремимся опередить других в осуждении, уповая таким способом укрыть от Всеведующего Бога постыдный свиток собственных заблуждений и грехов!
Не мне, смиренному и грешному служителю Творца моего, подвергать сомнению Его Мудрость и Справедливость. Мне ли осуждать тех, кого Он прощает? И я не ищу оправдывать то, чего Он не оправдывал. Но мой долг – напомнить вам, как Господь наш прямо указал, что в Его глазах грех против доброты человеческой много чернее плотских грехов. «Я не осуждаю тебя; иди и впредь не греши». Прошу вас, братья мои, поразмыслите над этим в сердцах ваших и спросите себя, не погрешили ли и вы в последние дни и недели против духа в защиту буквы? И в чудовищной гордыне не объявили ли, что вы-де – без греха, раз, тесня других, ринулись первыми бросить камень в злополучную женщину, взятую в прелюбодеянии? Не сомневайтесь: в Судный день жребий этой грешной, но раскаявшейся женщины будет легче, чем жребий осудивших ее фарисеев.
А теперь во имя Бога Отца…
Едва проповедь закончилась, как громко зашаркали подошвы, зашуршали молитвенники, зашептали возбужденные голоса. Миссис Исткорт, исполнясь сугубого величия, встала и под охраной своего юного отпрыска, который краснел и ухмылялся от смущения, негодующе засеменила вон из церкви. Сэр Хорес апоплексически багровел от кашля – чтоб этому наглому попу ни дна ни покрышки: читает мораль тем, кто повыше него, и потакает низшим классам! Столпы добродетели обменивались взглядами презрительного осуждения. Джорджи и Алвина недоумевали, но мужественно считали, что проповедь чему-то учит. Мистер Перфлит блаженно хихикал, укрывшись томиком «Кандида»,[79] который принес вместо молитвенника.
По завершении службы сэр Хорес, совсем уже фиолетовый, выпучив глаза, ринулся вслед за Каррингтоном в ризницу, и прихожане, замешкавшиеся, чтобы подслушать, вскоре были ублаготворены нарастающими звуками спора. Наконец сэр Хорес вышел из ризницы: цвет лица у него по-прежнему напоминал перезрелую свеклу, но вид был победоносный – мистер Каррингтон объявил о своем намерении отказаться от прихода.
За несколько дней до этого он узнал, что вакансия каноника все еще свободна и ждет его.
Однако скандальная большевистская проповедь и «увольнение» священника (как благоугодно было счесть это Кливу) тотчас увенчались еще более пикантным и интересным эпизодом, почти идеально сочетавшим непристойность с моральным назиданием.
Эпизод этот, в сущности, следовало бы рассматривать, как суровое предупреждение тем, кто поддается соблазну и, проповедуя, толкует Слово Божье слишком уж широко не считаясь с Мудростью Веков и воспитанием, которое получают ученики закрытых аристократических школ.
В ночь на понедельник Лиззи, обливаясь слезами, точно Ниобея,[80] бежала из дома Смизерсов, оставшись глуха ко всем почти униженным мольбам Джорджи остаться, и с рыданием пала на грудь недоумевающего мистера Джадда, который в растерянности особенно горячо пожалел, что миссис Джадд, плодясь и размножаясь, не ограничилась одними сыновьями.
Воспламененный неверным истолкованием теперь уже прославленной проповеди кузен в тот же вечер прямолинейно, если не сказать грубо, покусился на попачканную добродетель Лиззи. Раз уж, рассудил кузен, теперь даже Церковь чертовски терпима и смотрит сквозь пальцы как шалая кобылка рвет постромки, так почему бы ей опять их не порвать? Особенно в компании человека аристократических кровей и воспитания, который, разумеется способен научить девочку тому-сему, о чем деревенские увальни и понятия не имеют. В конце-то концов крутила же она сразу, черт побери, и с молокососом Страттом и с полицейским! Темпераментная штучка, ничего не скажешь!
И, проникнув на кухню в благоприятный по его мнению момент, кузен изъявил свою мужскую волю и милость без особых обиняков. К чему всякие экивоки с прислугой? К его изумлению, а затем и парализующему ужасу, Лиззи отразила его поползновения с яростью, которую следует рекомендовать всем прекрасным дамам, буде они попадут в подобное положение. (Он накинулся на нее внезапно, точно бука, которым ее пугали во младенчестве, и Лиззи потеряла голову от страха.) Она расцарапала ему лицо и впилась зубами в подушечку большого пальца – способ обороны не только обескураживающий, но и чрезвычайно болезненный. Затем она стиснула кузена в таких крепких объятиях, что он пошевельнуться не мог и чуть не задохнулся, а сама принялась пронзительно звать на помощь. Кузен вырывался, восклицая:
