Дочь Одрена - [8]

— Все эти годы. — сказала она. — Нет, Глинок, выслушай меня, — я думала о том, как всё стало и как должно быть. Иногда мысли словно оживают, их можно увидеть. Я вижу отца в ночь возвращения: он стоит у стола, в зале, смеется и обнимает нас с тобой. Потом я вижу Ясеня: он лежит на полу в моем доме, лицом вниз, и кровь его растекается, как пролитая при уборке вода. Иногда потом я вижу, как всё покрывается туманом, или вуалью. Ферма, холмы, люди — всё тает, пропадает в ярком свете, и тогда являются странные образы. Я вижу поля, покрытые камнями, огромные дома и сонмы, сонмы людей. Нет ни ферм, ни овец, ничего знакомого — повсюду только лица. Они что-то говорят, но я их не понимаю. Я среди них, но они не видят меня, и всё идут, идут и идут мимо, и голоса их подобны рокоту и гулу морскому. И вспыхивает среди них свет, ярко, ослепляющее, и становится их всё больше и больше. Я говорю себе, что холмы и фермы никуда не пропали, они должны быть здесь, как были всегда, и произнося это, я вижу, как слепцы начинают истончаться, исчезать, и я снова здесь, слышу тишину, а в ней — голоса птиц и зверей, и листьев на ветру. А потом все мысли об Отце и Матери, о том, как погубить Ясеня, стихают на время, и я обретаю покой. Но ночью они возвращаются. И я думаю о том, сколько ещё раз мне суждено пережить это.

Она закончила.

Глинок слушал её невнимательно. Раздраженный, сбитый с толку, он ничего не ответил.

В саду возле кухни жужжали пчелы, кружившие вокруг красных бобовых соцветий, да шуршали на ветру ивовые листья.

— Ну, что ж. — сказал он наконец. — Сегодня вечером я отправлюсь к Стоящему Человеку.

Помолчав, она сказала мягким и уступающим голосом:

— Отправляйся лучше утром, до первого света. Я так делаю каждое утро, когда отношу Отцу еду и воду. Ясеню это известно. Как-то, много лет назад, он тоже пришёл и наблюдал за мной. Потом рассмеялся и ушёл. Но в этот раз его точно не будет, они ложатся спать совсем поздно. Поэтому лучше утром.

Поначалу Глинок отказывался, но поразмыслив, уступил и сказал:

— Тогда я переночую сегодня здесь.

Сестра кивнула и направилась к дому.

Было темно. Туман скрывал поля, почти не поднимаясь выше уровня пояса. В руке Травинки в такт шагам раскачивался фонарь. Он реял над туманом, превращая его косматое тело то в пену, то в снег, а если туман поднимался выше — нырял в него, как в дымное облако. Глинок говорил, что свет не нужен, но она, ответив: «Лучше поступить так, как я делаю всегда», взяла светильник из рога и меди и зажгла в нём свечу. Теперь она без остановок и колебаний шла впереди. Брат шёл следом и иногда спотыкался, останавливался, пытался отыскать опору на неверной полевой земле. Вот огонёк фонаря впереди направился куда-то вниз, и он едва ли не ощупью последовал за ним. Они пришли в крохотную долину, прямо к стоячему камню.

— Погаси. — прошептал он.

Она задула свечу. На мгновение туман вокруг скрылся в темноте, но потом проявился, светлея. Небо и сам воздух тоже посветлели. Ни звука, только где-то у береговых обрывов билось море.

Сестра остановилась чуть в стороне от камня, брат подошёл почти вплотную. Они простояли так достаточно долго, и, наконец, сестра тихо сказала:

— Скоро рассветёт.

Через несколько мгновений она услышала его тихий голос. От звучания слов волосы у неё на голове зашевелились, по телу пробежала дрожь. Обхватив себя за плечи, она всем существом своим внимала заклинанию, неудержимо желая, чтобы оно подействовало и разрушило каменные узы. Губы её едва слышно шептали: «Отец, Отец, Отец».

Густая предрассветная мгла заполнила долину, по-прежнему скрывая всё вокруг.

Глинок заговорил громче. Внезапно в звук его голоса ворвался глубокий, низкий стон. Воздух задрожал, зарябил, рассекаемый волнами темноты. Раздался треск и грохот расходящегося камня, и всё стихло.

В серых сумерках сестра едва видела серый силуэт камня. Брат неподвижно стоял рядом с ним.

Вот он воздел руки, вверх и в стороны. Сестра очень хорошо помнила это движение. Она в страхе отшатнулась, и, обессиленная, осела на землю.

Он снова заговорил, громко и ясно, шагнул к камню, возложил на него руки и сделал движение, словно пытался раскрыть его. Снова зазвучал стон. Он становился всё громче и глубже, вплетая в себя невыносимый визг и звук крошащегося камня. Глинок отскочил назад, сводя и разводя руки, и стал во все глаза смотреть, как Стоящий Человек мучительно вздрагивает и раскачивается среди жуткого шума, как контуры его размываются, сливаясь с сумерками. Казалось, камень то воздвигался, становясь выше, то оседал. На землю опадали отколовшиеся куски. Наконец весь шум выцвел до тоскливого, серого стона. Перед ними содрогался и покачивался он, Стоящий Человек, и был он одновременно и человеком, и камнем.

— Отец? — едва слышно прохрипел брат.

Травинка поднялась и открыла было рот, но ничего не сказала. Ей было видно огромное тело, но она не могла разглядеть, есть ли у него лицо. Вокруг всё наливалось светом, но фигура перед ними словно была закутана в сумерки.

Сестра пронзительно закричала:

— Освободись, Отец! Стань свободным!

Стоящий Человек качнулся и наклонился, словно собираясь упасть. Стон его стал громче, зарокотал. Словно валун, движимый верёвками, клиньями и рычагами, тяжело содрогаясь, он сдвинулся на негнущихся, едва разделимых ногах, на один-два шага. Глинок отпрянул. Медленно повернувшись, Он направился к тропе, уже различимой в бледном свете, двигаясь короткими и неуклюжими, тяжелыми, вспахивающими шагами, и стал взбираться по склону. Он шёл к дороге, что вела в поместье Одрен. Рокочущий стон его совсем не походил на дыхание — так звучат камни во время землетрясения, когда трутся и крошатся друг о друга.