Дочь колдуна - [128]

Екатерина Александровна смущенно опустила глаза.

– Это только вам кажется; он просто нервный ребенок.

– Ах, не говорите мне того, чему сами не верите! – воскликнул раздраженно Масалитинов. – А теперь выслушайте, что случилось со мной третьего дня. Я вернулся поздно с вечера от Максаковых и, прежде чем лечь в постель, хотел взглянуть на ребенка. Няня спала крепко и не слышала, как я вошел. Я нагнулся над колыбелью и увидел, что ребенок весь посинел, а глаза точно стеклянные и рот несоразмерно раскрыт. Очень испугавшись, я поспешил разбудить няньку и тут увидел, что она казалась больной, глухо стонала и точно задыхалась. Но каков был мой ужас, когда при свете ночника я увидел прицепившееся к ее груди что-то в роде летучей мыши; прозрачные, как газ, черновато-серые крылья ее трепетали, волновались словно два веера, а на месте головы сверкало как будто красное и точно дымное пламя. Смущенный этим явлением, я стал звать ее и тряс за руку; в эту минуту около меня прошло, задев, однако, мою щеку и ухо, что-то теплое, слизистое, схожее с куском ваты на ощущение, и почти мгновенно ребенок захрипел, а потом завопил, точно его резали. Няня проснулась, а меня охватил такой панический ужас, что я поскорее ушел.

По лицу г-жи Морель видно было, что она не так недоверчива, как старалась казаться, и тоже что-то поняла.

– Если будет так продолжаться, я сбегу отсюда, предупреждаю вас; я не могу жить в этой чертовой путанице.

– Вы больны и нервны, Мишель; у вас галлюцинации, и вам надо лечиться, мой друг. Слава Богу, теперь конец февраля, а недели через три Мила окончательно оправится и мы решили с ней ехать в Горки до осени. Воздух там великолепный и будет одинаково полезен как матери, так и ребенку; а вы приедете к нам после лечения, которое укрепит ваши нервы.

Масалитинов ничего не ответил, но перспектива отъезда милой супруги ему доставила истинное наслаждение.

Совершенно оправившись, Мила изъявила желание отправиться на большой вечер к Фаркачу, и Михаил Дмитриевич, против воли, согласился; сам он до тех пор избегал участвовать в сеансах, и на приглашения графа, смеясь, отвечал, что будучи совершенно неверующим, он боится быть дурно принятым в его загробном обществе.

Накануне знаменитого бала Масалитинов навестил своего товарища, молодого офицера, весельчака и кутилу; тот был постоянным посетителем сеансов графа Фаркача, но после Нероновой оргии, видимо, отдалился.

– Ты едешь завтра с женой к графу? – спросил он в разговоре.

– Да. Скажи-ка мне откровенно, что ты думаешь о нем и почему перестал у него бывать? – тоже вопросом ответил Масалитинов.

– Если ты поклянешься сохранить тайну, то я скажу тебе, что у этого человека творятся необыкновенные и поистине дьявольские дела.

И он передал о «сверхъестественных» явлениях у Фаркача такие подробности, которые совершенно смутили Масалитинова и привели к убеждению, что граф – подозрительный и опасный субъект.

– Будь настороже и береги жену, – предостерег приятель.

– Благодарю. Теперь я буду смотреть в оба, – ответил Масалитинов, пожимая его руку.

Вернувшись домой, он долго обдумывал как поступить, и вдруг вспомнил, что дядя его отца был более сорока лет монахом на Афоне и, во время одной опасной болезни матери Михаила Дмитриевича, тогда только что вышедшей замуж, прислал ей маленький кипарисовый крестик с частицей мощей. После выздоровления Масалитинова всегда носила этот крест, приписывая ему чудотворную силу. Будучи неверующим, Михаил Дмитриевич сохранял его просто как память о горячо любимой матери; теперь же, вспомнив перед балом об этой семейной реликвии, он достал ее из шкатулки, где она хранилась.

Это был большой золотой медальон с стеклянной крышкой; внутри виднелся маленький деревянный крестик с ликом святого, а под ним находилась частица мощей. Масалитинов надел на шею золотую цепочку с ладанкой.

Роскошная квартира графа Фаркача была блестяще освещена, и в залах теснилось нарядное и многочисленнее обыкновенного общество. Так как после сеанса предстояли танцы, то дамы были одеты по-бальному, соперничая туалетами и драгоценностями. Ведь любезный хозяин был холост, и на такого красивого, богатого и ученого кавалера стоило вести атаку. Особенно кокетничали две молоденькие, хорошенькие и весьма предприимчивые вдовушки; но как ни был любезен с дамами Фаркач, он не отдавал предпочтения ни одной. Царицами бала, по красоте и роскоши туалета, бесспорно оказались Мила и Надя.

Первая была в зеленом, затканном серебром платье, с чудными кружевами, в уборе из изумрудов и розового жемчуга громадной цены. Надя – вся в белом, и платье ее из старых английских кружев было восхитительно; убор из жемчуга и бриллиантов представлял целое состояние; единственная роза в черных волосах около широкой диадемы оживляла белоснежный туалет.

Они обменялись холодными поклонами, и Надя презрительно взглянула на бледное лицо Милы, а та с злобной завистью оглядела ослепительный цвет лица и юношескую свежесть молодой графини.

Сеанс был чрезвычайно интересен, но без всякого подобия Нероновой оргии. Появлялись цветы и разные безделушки, были и видения прошлого, представлявшие торг женщинами в Вавилоне, средневековый турнир, казнь Марии-Антуанеты и некоторые другие картины, восхитившие зрителей.