Дочь философа Шпета в фильме Елены Якович. Полная версия воспоминаний Марины Густавовны Шторх - [27]

Затем всех гостей приглашали в Большой дом, в библиотеку, где была приготовлена сцена и происходил спектакль. Пьесу в то лето написала Наталья Васильевна-младшая, тетя Наташа. А ставила ее, репетировала с нами тетя Оля Поленова. Называлась она, кажется, «Потерянная подкова», действующих лиц в ней было по числу проживавших тогда в Поленове детей, и роли распределялись примерно по характеру. Моя сестра Татьяна, на два года старше меня, высокая, стройная, она была леди Гертруда. Кто-то из мальчиков – то ли Одя Тимирёв, то ли Вадим Шапошников – был сыном этой леди, а другой – придворным. Мой младший брат был слугой. Я помню две фразы из разговора Оди и Вадима: «Ты знаешь, что Стефан (этот вот слуга, которого играл мой брат), коварный, злой Стефан здесь? Он видел Генвеля и меня!» А я появлялась во втором действии – как оно было связано с первым, не помню, – но я была дочь трактирщика. Вся эта компания, отправившаяся на поиски подковы, по дороге останавливалась в трактире. Вот они входили – такая шумная молодежь, а перед камином тихонько сидела я на резном стульчике, и передо мной стояла прялка, которая сейчас находится в музее. Да и камин в изразцах по сей день украшает библиотеку…

Помню еще один спектакль. Когда мы приехали, на втором этаже, в большой комнате, жил художник Файнберг со своей семьей. А следующее лето Файнберга не было, там жил писатель Сергей Сергеевич Заяицкий, который замечательно играл на гитаре. Был он горбат, всю жизнь страдал костным туберкулезом, от него и умер два года спустя в Феодосии в возрасте тридцати шести лет. А в то лето он сочинил для нас небольшую пьеску – тоже по имеющимся здесь детям. Это была шарада: «Китай». Первое действие – «Кит». Естественно, обыграли камин, превратили его в китобойное судно, которое потерпело крушение, и команда попала на необитаемый остров тропический. Кругом стояли похожие на пальмы деревья, не знаю уж где раздобытые, и тут к морякам выходила дикарка, которую изображала я. Второе действие было «Ай», потому что я разговаривала не на человеческом языке, а только какими-то междометиями: «Ай, ой, бе, би, ми, си». Сохранилась фотография, меня мама сняла, где я, обнаженная до пояса, в юбочке из папоротника, с закрученными волосами, отплясываю дикарский танец… Это был сюрприз для всех. Сперва танец дикарки даже не предполагался. Я только должна была выйти с подносом и угостить всех фруктами. Но когда тетя Оля Поленова увидела во время первого действия меня, уже завитую и в этой юбочке, она пришла в восторг и говорит: «Это же невозможно! У нас даже нет танца! Я хотела его сделать, но не успела! Ну, давай скорее, Марина, заходи сюда, пока идет первое действие, отрепетируем!» И придумала мне на ходу совершенно замечательный дикий танец. Мы успели…

Тем летом умер художник Поленов. Случилось это 18 июля 1927 года. Все было очень неожиданно. Наверное, взрослые понимали, что он доживает последние дни.

Но нам, детям, никто не говорил, что болезнь смертельная. Это были первые похороны в моей жизни, и, думаю, я осталась последняя из тех, кто там был. Помню, я удивлялась: все плакали, а у меня никаких слез…

Накануне похорон сын художника дядя Митя собрал нас всех, девочек, и сказал: «Мне нужна ваша помощь. Я хочу, чтобы вы нарвали много-много васильков». Стояла самая середина лета, васильки были в разгаре. Он отвел нас на овсяное поле: «Вы пойдете прямо по рядам. И главное, немножко волочите ноги, как бы ногой прижимая овес, он потом поднимется, не бойтесь. Но вам откроются все цветы. И рвите букеты». Я была босиком. Летом очень любила ходить босиком, была и здесь. Мне кажется, что я и сейчас ощущаю ногами эти вот стебельки…

Ближе к вечеру он нас опять позвал, принес такую рамку большую, деревянную, прямоугольную, на которую была натянута из тонкой проволоки крупная решетчатая сетка. И вот он начал, а мы ему помогали в каждую дырочку вставлять букетики. В итоге получился синенький коврик из васильков.

Хоронили Поленова на деревенском кладбище в ближайшем к его дому селе Бёхове, возле церкви, построенной по его рисунку, на высоком берегу Оки. Думаю, что это было большое событие в культурном мире. И сюда, на похороны, съехалось очень много народу – и официальные какие-то (помню солидные представительства от Большого театра), и художники, и друзья, и просто публика. На лошадях, покрытых белыми попонами, везли до Бёхова гроб. А за гробом шли люди, и мы тоже с этой толпой. Стоял погожий летний день. Все вокруг было так красиво. Василия Дмитриевича отпевали в этой почти игрушечной церквушке Святой Троицы, как нам сказали, изнутри расписанной его друзьями и учениками – Репиным, Головиным, Якунчиковой…

Все-таки это был еще 1927 год, и церкви в таком диком количестве не закрывали, как позднее. И похоронный звон был еще разрешен. Такое уже окончательное гонение на церковь с запрещением звона и всего-всего произошло в самом начале тридцатых годов. Вот храм Христа Спасителя взорвали в декабре тридцать первого года, мне кажется, он и был как Рубикон. Во всяком случае, моя сестра Маргарита выходила замуж в двадцать девятом – она еще могла венчаться! А дальше уж ни венчаться, ни крестить, ни хоронить церковно стало невозможно…