Дочь четырех отцов - [51]

До дома я добрался благополучно и тут же сел за работу, но не успел написать и десяти строк, как в окно постучали. Я в раздражении поднял голову: Мари была тут как тут.

— Ну что еще? — Я распахнул окно, заранее сурово сдвинув брови. Пусть уразумеет наконец, что мне некогда точить лясы.

Большие черные глаза преисполнились такого ужаса, что я устыдился и сменил гнев на милость. Глаза немедленно засияли.

— Это вот вам, — она протянула мне большой букет полевых цветов. — Взамен того, что барашек скушал намедни.

Букет состоял сплошь из моих знакомцев. (Я сунул его, как есть, в кувшин с водой, она только что руки не целовала мне за это.) Вот румянка на длинном стебле, ее синими лепестками деревенские девушки лечатся от сердечной тоски, заваривая их в виде чая; вот чистотел, чье желтоватое молочко помогает молодайкам избавиться от любовной лихорадки, что метит губы; вот марьянник, растущий обычно среди пшеницы, его семена следует запечь в тесте, замешанном на воде из девяти колодцев, а потом попотчевать того, от кого хочешь получить поцелуй. Эге, да эта Мари ненароком собрала сплошные любовные снадобья!

Была там еще какая-то травка-трясунка, до сих пор мне вроде не попадавшаяся. На раскрытой ладошке цветка дрожали крошечные алые мешочки, облетавшие от первого дуновения; весь стол моментально оказался ими усыпан.

— А это что такое? Есть у нее какое-нибудь название?

— У нас она сонной травкой зовется. Ежели у кого сердешный камень, тому надобно выпить ее со стаканом воды.

— Чудно́е, однако, название у этой хворобы. Что-то ни разу от господина доктора такого не слыхивал.

— Знал бы он чего, — Мари поджала губы. — С ним-то небось никогда такого не бывало.

— А что, хворь эта только к парням пристает?

— У женчин тоже бывает. — Глаза у Мари загорелись. — Человек вроде здоровый, а спать не могет, потому на сердце у него тягость — вот энто он и есть, сердешный камень-то. Тут-то сонная травка и поможет. Как выпьешь — враз заснешь, да и сон хороший приснится: того и увидишь, из-за кого сна лишился.

— Ну мне, слава богу, это снадобье ни к чему, у меня на сердце легко, — с этими словами я захлопнул, окно.

Мари поняла, что беседа окончена, произнесла свое печальное «прощевайте с богом» и, повесив голову, направилась к реке.

Я посмотрел ей вслед: стройная, статная фигура, упругая, что называется, походка, и все же мне вдруг показалось, будто что-то не так. Ну конечно, при ней нет ни Шати, ни ягненка! Я распахнул окно и окликнул ее:

— Что с Шати?

— Захворал, бедняжка. Снова ветрянку подхватил.

Слава тебе господи, — обрадовался я, — значит, лорум нынче опять отменяется.

Однако вечером доктор явился еще раньше нотариуса. Щеки у него пылали, словно он сам подцепил ветрянку. Не поздоровавшись, он бросился в плетеное кресло.

— Что стряслось, господин доктор? — поддразнил поп. — Неужто кто-нибудь из больных выжил? Так идите же скорее, обмоем это событие стаканчиком рислинга.

Доктор, казалось, не слышал вопроса. Он был занят: сосал большой палец, только не задумчиво и кротко, как Шатика, а весьма яростно.

— Кровь идет? — взглянул на него поп. — Порезались? Сейчас дам листочек арники.

— К черту, — прорычал доктор, — больше не кровит. Я сам себя поцарапал.

Что-то тут не так, — подумал я, — раз уж доктор забылся настолько, что выругался не по-культурному, а по-венгерски. Должно быть, его выбило из колеи то, что он сам себя поцарапал. Это примерно то же самое, что укусить самого себя за локоть.

Рука, потерпевшая от самой себя, привела мне на ум другую диковину, не дававшую мне покоя с обеда.

— Скажите, господин доктор, может человек заболеть ветрянкой два раза подряд за короткое время?

Доктор бросил на меня убийственный взгляд, однако быстро взял себя в руки и напустился на меня по-культурному:

— Sacrebleau[115], только невежда может задавать такие вопросы.

— Потому я и спрашиваю, что раньше считал иначе.

— Уж не знаю, что вы там считали, герр фон Варга, да только неправильно считали.

— У меня есть друг, профессор медицины…

— Бога ради, не говорите мне о профессорах медицины, серениссиме! Невежда на невежде. Лягушки, зарывшиеся в тину, жизни не знают. Если угодно знать, у меня был пациент, киргизский мальчик, который болел ветрянкой каждую неделю.

Ну вот, теперь все встало на свои места. Когда я впервые увидел Шати, мне сразу померещилось в нем что-то киргизское. Я уже был готов удовлетвориться ответом, зато доктор не собирался оставлять меня в покое:

— А кстати, скажите-ка, мон ами, откуда вам известно, что малыш Шати снова болен?

— От его матери, то бишь от Мари Малярши. А что, это страшная тайна?

— Ах вот как? — Доктор уставил на меня монокль. — Я вам вот что скажу, аксакал. С вами будет то же, что с художником Турбоком. Помните эту историю?

— Что за чушь вы сегодня несете, доктор, — вмешался поп скорее сердито, нежели шутливо. — Это у вас из-за вашего адского чеснока на меду, точно вам говорю.

Обычно, когда при докторе поминали медовый чеснок, он тут же принимался тревожить духи предков. (Речь идет не о тех предках, что жили в бронзовом веке, а о дедушке хулителя медового чеснока.) Однако сегодня он ответил попу не столько злобно, сколько иронически: