Дочь четырех отцов - [22]

Лишь только бричка скрылась в облаке пыли, я спросил у попа, как звать этого пышноусого человека.

— Андраш Тот Богомолец.

— Какой же он, скажи на милость, богомолец, если всю дорогу костил почем зря все Святое семейство?

— Так ведь он богомольцев к святым местам водит, ему, дружище, без ругани не обойтись, иначе порядка не будет. Кстати, это его подозревали в убийстве Турбока.

Если бы семь вождей разом встали из Семи холмов и призвали меня к ответу за все, что произошло со страной, я не был бы потрясен сильнее. Подумать только: я сидел в бричке с одним из главных героев моего романа; этому усачу пристал бы терновый венец трагического героя, а его сильнее всего занимает, качается ли по ночам фарфоровая принцесса со своим сарацином!

— Ах, чтоб тебя! — всполошился вдруг патер. — Беда, дружище. Пиво-то мы в бричке забыли. Беги-ка, Юли, за дядюшкой Андрашем, пусть отдаст то пиво, что привез из города!

— Оставь, дружище, — я попытался удержать попа. — Заберем завтра.

— Ну это вряд ли — я Андраша знаю. Но если тебя устроит немного имбирной, тогда и я обойдусь нынче без пива.

За свою жизнь я перепробовал множество дурацких напитков — когда по необходимости, а когда из любопытства, — но ни один из них не шел ни в какое сравнение с имбирной палинкой. Ее рецепт придумали на родине гремучих змей, причем выбрали для изготовления сего эликсира змею не простую, а бешеную.

Разумеется, чтобы не обидеть радушного хозяина, мне пришлось похвалить этот напиток.

Мы устроились в большом сводчатом сарае, возле кастрюли с куриным паприкашем; керосиновая лампа коптила и освещала лишь небольшое пространство вокруг стола. Собственно, сервирован был только угол стола, остальная его часть была завалена книгами. На письменном столе, на канапе, на стульях, шкафах и подоконниках — всюду, насколько можно было разглядеть в полумраке, лежали книги. Причем ни одна из них не лежала как следует, все в полном беспорядке валились друг на друга. Должно быть, вдоволь нанюхались имбирной палинки.

— Много у тебя книг, — сказал я попу.

— Барахла много. В молодости я был большой любитель собирать книги, собрал черта и дьявола; понимаешь, я ведь рано уразумел, что епископа из меня так или иначе не выйдет, а чем-то ведь заняться надо.

— Много читаешь?

— Черта с два. Я, дружище, уж лет пять не читаю ничего, кроме «Тысячи и одной ночи»; могу показать, коли не веришь.

С этими словами он направился к кровати — только тут я заметил, что в углу стоит топчан, — и вытащил из-под него потрепанную книгу. По зеленому цвету коленкора я моментально узнал издание Поля Грева.

— Видишь, я держу ее здесь, чтоб всегда была под рукой. Вот и нынче ночью заснул над историей о трех горбунах. Эта книга не смущает, не то что какой-нибудь Бернард Шоу.

— Ага, — сказал я, — выходит, ты все-таки почитываешь еще кое-что кроме «Тысячи и одной ночи».

— В глаза не видел его книг, а знаю о нем от своей приемной дочки; она как что прочтет, сразу мне рассказывает. Ну, с приездом!

У меня хватило такта не расспрашивать о приемной поповне, и я поспешно утопил в вине следующую мысль: «Надо же, и здесь люди впадают в романтику!» Впрочем, чему тут удивляться: человек пять лет подряд пережевывает истории про Гаруна аль Рашида. Да, у меня у самого была «Тысяча и одна ночь», но мне она была нужна для дела: я изучал по ней древние пути торговли слоновой костью, эта проблема интересовала меня в связи с чибракскими раскопками скифских поселений. (Результаты опубликованы в «Археологическом вестнике», с кучей опечаток; вместо «бусы» всюду получилось «усы», лет сто спустя Будапештский Японский институт археологии непременно сделает на этом основании вывод о том, что все скифы были усаты, и женщины — в том числе.)

— Славное винцо, правда? — Поп с досадой хлопнул стаканом о жестяной поднос.

— Да, такое приятное, легкое, — заявил я из вежливости с видом знатока, потому что знал, что так принято, хотя, наверное, никогда в жизни не пойму, как вино может быть легким.

— То-то и оно, так его и разэтак. Ну да ладно, завтра добудем у нотариуса чего-нибудь получше. Есть у него. такое двухлетнее столовое, гладит горло, что твой бархат. Давай не будем больше травиться, пойдем лучше спать.

Он обнял меня за плечи и проводил в отведенную мне комнату; комнатенка была чистенькая, уютная, из распахнутого окна, выходившего на Тису, доносился сладкий запах мяты.

— Ах, как хорошо! — я вздохнул полной грудью с невольной аффектацией, без которой не обходится ни один горожанин; по-моему, первые часы, проведенные в деревне, способны пробудить поэта даже в школьном инспекторе.

— Да, это потому, что ветер с луга. — Поп плотно закрыл окно. — Но на рассвете он всегда меняет направление и приносит такой адский запах, что мухи дохнут: с той стороны у нас мыловарня.

Он потрепал меня по подбородку, встряхнул спичечный коробок, лежавший на тумбочке, проверяя, есть ли в нем спички, потом ласково улыбнулся и положил руку мне на плечо:

— Ложись поскорее, а то в деревне ночь разменивают рано.

Ага, — подумал я, — это надо будет записать в «Т. VI» как местный речевой оборот. Эти слова скажут Турбоку первой же ночью в деревне. Он помрачнеет и содрогнется, почувствовав здесь какой-то мрачный символ.