Дочь часовых дел мастера - [87]

Леонард не знал, как ее утешить. И не потому, что не понимал причин ее печали, а потому, что видел слишком многих, кто ушел, не прожив и четверти того срока, что был отпущен ей.

– Я знаю, что вы сейчас подумали, мистер Гилберт. Можете не говорить. Я ворчу, как эгоистичная, гневливая старуха, и, видит Бог, я именно такова. Но это со мной уже слишком давно, чтобы думать о том, как измениться. А вы пришли сюда не для того, чтобы обсуждать мои переживания. Проходите, садитесь. Чай заварился, и где-то тут у меня припрятана парочка сконов.

Леонард еще раз поблагодарил ее за то, что именно его она выбрала для проживания в Берчвуд-Мэнор, рассказал, как ему нравится дом и до чего это полезно – провести столько времени в месте, о котором он столько думал и читал.

– Это очень помогает мне в работе, – заключил он. – В Берчвуд-Мэнор я чувствую себя так, словно лично знал вашего брата.

– Я понимаю, что вы хотите сказать, мистер Гилберт; не все на моем месте поняли бы, но я понимаю. И соглашаюсь с вами. Мой брат – часть этого дома, причем в куда большей степени, чем многие готовы признать. И дом тоже был его частью: брат полюбил Берчвуд-Мэнор задолго до того, как смог его купить.

– Я так и понял. Он написал Торстону Холмсу письмо, в котором рассказал о покупке и о том, что знал этот дом уже некоторое время. Правда, не обмолвился о том, как он впервые туда попал.

– Конечно нет, и никогда не стал бы. Торстон Холмс неплохо владел живописной техникой, но при этом был тщеславным и самоуверенным ханжой. Чаю?

– Да, пожалуйста.

Чай забулькал, маленьким водопадом вырываясь из фарфорового носика. Люси продолжила:

– У Торстона не было той чуткости, без которой не стать настоящим художником; Эдвард ни за что не рассказал бы ему о той ночи, когда он открыл для себя Берчвуд-Мэнор.

– Но вам он рассказывал?

Она взглянула на него, склонив голову набок, и Леонард сразу вспомнил одного своего школьного учителя, о котором не думал ни разу за все минувшие годы; и не столько самого учителя, сколько его попугая, чья золоченая клетка стояла прямо в классе.

– У вас есть брат, мистер Гилберт. Я читала ваше резюме.

– У меня был брат. Том. Он погиб на войне.

– Мне горько это слышать. Видимо, вы были очень близки с ним.

– Да.

– Эдвард был девятью годами старше меня, но обстоятельства сблизили нас еще в раннем детстве. Самые любимые, самые дорогие воспоминания моего детства – о том, как Эдвард рассказывал мне сказки. Если вы хотите понять моего брата, мистер Гилберт, перестаньте смотреть на него лишь как на художника, научитесь видеть в нем рассказчика. Его величайший дар состоял именно в этом. Он умел найти подход к людям, знал, как помочь человеку почувствовать, увидеть, поверить. А уж какие он средства выбирал для воплощения своего дара, значения не имеет. Изобрести целый мир, выстроить его с нуля – задача нелегкая, но Эдварду она была по плечу. Декорации, сюжет, живые, дышащие персонажи – он делал так, что история оживала в сознании слушателя. Вы никогда не задумывались о путях следования идей, мистер Гилберт? О том, как именно они перетекают из мозга в мозг? А ведь сказка – это не одна идея, это тысячи разных идей, и все они действуют согласованно, в ансамбле.

Она была права. Как художник, Эдвард Рэдклифф умел увлечь зрителей своим искусством, сделать из них соучастников, со-творцов того мира, который стремился создать.

– У меня прекрасная память, мистер Гилберт. Даже слишком, как мне иногда кажется. Я помню себя совсем крошкой; отец был еще жив, мы жили в Хэмпстеде. Сестра Клэр была на пять лет старше меня, играть со мной ей было скучно, но когда Эдвард начинал рассказывать нам сказки, мы обе слушали как завороженные. Часто они были страшными, но всегда необыкновенными, будоражащими. Лучшие минуты жизни я провела, слушая, как мой брат сплетает истории. Но однажды все в нашем доме изменилось и наступила пугающая темнота.

Леонард читал о смерти отца Эдварда: его задавил экипаж поздно ночью, в Мэйфере.

– Сколько вам было лет, когда ваш отец умер?

– Отец? – Люси нахмурилась, но тут же весело расхохоталась, и от нечаянной гримасы не осталось и следа. – О, мистер Гилберт, нет, я имею в виду совсем другое. Отца я почти не помню. Я говорю об отправке Эдварда в пансион. Ему было двенадцать, и он люто ненавидел каждую минуту, проведенную в школе. Эдварду, с его бурным воображением, несдержанным нравом и ослепительными выплесками страстей, ему, не терпевшему ни крикет, ни регби, ни греблю, зато обожавшему старинные книги по алхимии и астрономии, школа вроде Лечмира была противопоказана.

Леонард понял – он и сам учился в подобной школе. И до сих пор не сумел освободиться от ярма, которое на него там надели.

– Значит, Эдвард увидел дом, когда учился в школе?

– Ну что вы, мистер Гилберт. Лечмир – это же совсем в другой стороне, почти в Озерном крае. Вряд ли Эдвард мог забрести оттуда в Берчвуд-Мэнор. Нет, это случилось, когда ему уже исполнилось четырнадцать и он приехал домой на каникулы. Наши родители много путешествовали, и в то лето домом для нас было поместье деда и бабки. Оно называется Бичворт; это недалеко отсюда. Дед видел в Эдварде слишком много материнского – необузданный дух, презрение к условностям – и счел своим долгом выбить из Эдварда эту «дурь» и превратить его в истинного Рэдклиффа. Брат реагировал своеобразно: делал все возможное, чтобы взбесить старика. Крал у него виски, а когда нас отправляли спать, вылезал в окно и уходил в темные ночные поля, где подолгу гулял. После прогулок его тело было покрыто таинственными знаками, которые он рисовал на себе углем, лицо и одежда в грязи, карманы набиты камешками, палочками и речной травой. Он был неуправляем. – Ее лицо выражало восхищение, но тут на него точно наползла тень. – Но однажды он не вернулся. Ночью я проснулась и увидела, что его постель пуста, а когда он наконец пришел, то был очень тих и бледен. О том, что с ним случилось, он рассказал мне лишь через несколько дней.