Добрый мэр - [110]

Чем больше Тибо думал о сложившемся положении, тем более безнадежным оно представлялось. Крушение налаженной жизни, насмешки, позор — все, чего он так боялся, все, что когда-то удерживало его от решительного шага, все, из-за чего он потерял Агату, теперь готово было обрушиться на него. И где-то в отдалении слышался скрип и лязг тюремных дверей.

Тибо испытывал тот панический страх, который ощущаешь только в ночных кошмарах, когда «они» уже за дверью, когда надо бежать, но спастись невозможно, когда кажется, что пусть уж лучше тебя настигнут, только бы кончился этот ужас. Он подошел к окну и стал смотреть на улицу, нервно приглаживая волосы пальцами. Потом походил по кабинету. Вышел, чтобы сварить кофе. Передумал и вернулся назад. Впервые обратил внимание на новую мусорную корзину, которую принес Петер Ставо, и подумал, что это было очень мило с его стороны.

Тибо высморкался, одернул лацканы пиджака и прежде, чем понял, что делает, рухнул на колени перед городским гербом, закрыл лицо руками и заговорил:

— Святая Вальпурния, помоги мне! Помоги! Я старался, старался изо всех сил. Старался делать добро для Дота — и много же добра это принесло мне! Если не хочешь помочь мне, помоги хотя бы ей. Святая Вальпурния, скажи, что мне делать? Что?

Больше он ничего не сказал. Когда человек раздавлен и разбит, слов у него остается немного. Но сколь бы ни кратка была его речь, он вспомнил в ней об Агате; и сколь бы мало он ни сказал, он сказал достаточно.

Сложно сказать, что произошло потом. «Разрыв» — вот, возможно, правильное слово. Что-то разорвалось, сместилось или сдвинулось, и я шагнула к Тибо с другой стороны пространства. Это было величественное зрелище. Когда я сошла с городского герба, от меня исходило ослепительное свечение. Мои одежды сияли, кожа мерцала, глаза искрились, а длинные светлые волосы вздымал напоенный ароматом орхидей ветер из врат Рая. Я была великолепна. Конечно, в глазах Тибо я была старой бородатой монашенкой, покрытой бородавками, однако когда он отвел руки от лица и увидел, что весь его кабинет залит звездным светом, эффект был примерно тот же. Бедный Тибо! Малейшего знака поддержки свыше, одной лишь мысли о том, что его усилия были замечены, хватило, чтобы он почувствовал себя счастливым.

Это было так здорово, что не имело уже никакого значения, как я выгляжу, и что слова мои исходят изо рта, обрамленного густой растительностью. Я сказала:

— Добрый Тибо Крович, вот что ты должен делать: любить. Люби же! И более того, будь готов быть любимым и принимать дары любви.

Потом, поскольку в таких случаях обычно полагается завершать речь чем-нибудь загадочным, я прибавила:

— Ты любим более, чем тебе кажется, Тибо Крович, и у тебя есть друг, который поможет тебе, когда по твоему следу пустят собак. Отыщи его!

Я повторила последнюю фразу еще несколько раз. Потом, когда последние частицы звездной пыли легли на ковер, занавес из летучей паутинки опустился, а я шагнула назад и снова оказалась на городском гербе.

— Отыщи его! Отыщи! — сказала я в последний раз. Кажется, немного переиграла.

Однако когда в кабинете снова воцарилась тишина, когда дыхание Тибо успокоилось и он встал с колен, чтобы ощупать герб и убедиться, что перед ним всего лишь кусок раскрашенного дерева, он чувствовал себя счастливым и знал, что делать.

— Я — мэр Дота! — сказал он вслух. Потом подошел к столу Агаты, взял лист бумаги с эмблемой Городского Совета, что-то написал на нем своей перьевой ручкой и стремительно, едва ли не бегом покинул Ратушу. На набережной он поймал такси, и через семь минут (поскольку у редакции «Ежедневного Дота» дорога была забита грузовиками с газетной бумагой) вышел у здания суда. Он прошел внутрь, кивая знакомым, сложил свою записку пополам и у проходной вручил ее человеку в синей форме.

— Будьте добры, передайте это адвокату Гильому, — сказал он.

— Конечно, господин мэр. Рад снова видеть вас в суде.

— Спасибо. Я подожду ответ.

Дверь проходной захлопнулась у Тибо перед носом. Он засунул руки в карманы и принялся насвистывать песенку «Парень, которого я люблю». Через несколько минут охранник вернулся и протянул ему тот же самый сложенный лист бумаги.

— Пожалуйста, господин мэр.

Тибо развернул листок. Под его запиской была другая, столь же краткая, написанная более крупным и вычурным почерком: «Любезный Крович, надеюсь, что смогу чем-нибудь Вам помочь. Заходите ко мне в гости сегодня в любое время после девяти. Улица Лойолы, 43». И пониже: «Надеюсь, у вас нет аллергии на панголинов. Ваш Е. Г.».

~~~

Когда Тибо прибыл на улицу Лойолы, уже сгущались летние сумерки. Между помигивающими фонарями носились упитанные летучие мыши. Тибо вышел из парка имени Коперника через боковые ворота и попал в мир лавровых живых изгородей и ворот с коваными железными створками и поросшими мхом каменными столбами. Над воротами красовались витражи с изображением переполненных фруктами корзин или пышных девушек в легкомысленных одеждах из листьев, и только над воротами дома № 43 никаких витражей не было, только строгие латинские цифры XLIII. Тибо прошел по садовой дорожке до парадной двери и увидел под огромным дверным молотком листок бумаги с запиской: «Входите, Крович».