Добрый доктор - [19]

Как-то ранним вечером, возвращаясь в комнату, я увидел, что он возится с дверью в конце коридора.

— Что это вы делаете?

— Помогите-ка.

Он пытался приделать к дверной ручке замок с цепочкой. Скоба отсутствовала, и другой конец цепочки было не к чему прикрепить — разве что к пустому кронштейну для огнетушителя на стене. Сам огнетушитель либо вообще никогда здесь не висел, либо давно был украден.

— Проще было бы раздобыть ключ от двери, — сказал я ему.

— Ключа нет. Я уже искал. Доктор Нгема разрешила мне перепробовать все запасные.

— А зачем вы, собственно, хотите запереть дверь?

Он вытаращил глаза:

— Вы же знаете. Сами видите, что здесь творится.

Я не сразу сообразил, что он говорит о воровстве из заброшенной пристройки.

— Но замок же старый. Да и что он изменит?

— Что изменит? — Он неуверенно улыбнулся. — Вы серьезно спрашиваете? Нельзя такое допускать. Непорядок.

— Ох, Лоуренс, Лоуренс…

— Что вы сказали?

Я помог ему надеть цепочку на кронштейн и запереть дверь. Но сразу было заметно, что замок дешевый, хлипкий. Серьезного удара не выдержит.

Такие вот занятия он себе и находил. Спустя несколько дней я увидел, что он срезает траву на участке между жилым и главным корпусом. За все годы, что я прожил здесь, на эту траву никто не покушался. Газонокосилки в больнице не было, но Лоуренс где-то раздобыл ржавый серп. Работа шла медленно. Он вспотел и раскраснелся. На крыльце столовой сидели Темба и Джулиус, наблюдая за ним с насмешливым изумлением.

— Ваш друг сошел с ума, — сказал Джулиус мне.

— Что ж, лужайка будет аккуратнее выглядеть, — ответил я.

Я и вправду полагал, что Лоуренс добивается именно этого. Когда бурые груды сухого густого бурьяна были убраны с лужайки и свалены на новую компостную кучу (тоже инициатива Лоуренса) за кухней, пространство между корпусами стало выглядеть весьма пристойно: чистая, голая земля.

Но Лоуренс, тяжело дыша, обвел участок хмурым взглядом.

— Что-то не так? Вы сделали большую работу.

— Да, знаю.

— Неужели вы собой недовольны?

— Доволен, — сказал он. — Доволен.

Но особой удовлетворенности его лицо не выражало.

На следующий день он забрался на крышу — стал выдирать растущие там сорняки. Солнце припекало. В раскаленном полуденном воздухе его одинокая согбенная фигура расплывалась и таяла. Я принес ему наверх бутылку воды и постоял рядом, пока он пил.

— Только не ждите ни от кого благодарности, — сказал я.

— Благодарности? В каком смысле?

— Я не понимаю, зачем вы так себя утруждаете.

— Крыша должна быть в порядке.

— Может быть. Но ее состояние ни на что не влияет. А трава вырастет снова.

— Неважно, — упрямо сказал он. — Так она лучше смотрится.

И действительно, расчищенная крыша стала выглядеть аккуратно, как и участок внизу. Сверху был виден весь город и покатые окрестные холмы. Наслаждаясь высотой и просторами, я почувствовал себя удовлетворенным и самодостаточным, словно тоже трудился весь день не хуже Лоуренса.

Но, разумеется, прав оказался я: бурьян и сорняки выросли заново. Глядя, как зеленые стебли постепенно, по миллиметру, становятся выше, никто не говорил ни слова. И никто их не трогал. Даже Лоуренс ничего не замечал — его внимание уже было поглощено очередным новым проектом. Через месяц-два я обнаружил, что кто-то сломал дешевый замок на двери в конце коридора. Обнаружил — и промолчал.

У меня хватало своих забот. Вокруг Лоуренса или больницы моя жизнь вовсе не вращалась. У меня были и другие занятия, другие цели: я снова начал навещать по ночам Марию. Не так, как прежде, не каждую ночь. Я вдруг чувствовал, что засиделся на месте, и шел к машине.

Наши соития стали иными: звериными, жадными, неласковыми. По-видимому, теперь секс стал для нас просто сексом. Ушла романтика. Теперь я брал Марию, не церемонясь. Не насиловал, нет, но давал выход своей злобе. Я всегда был сверху, придавливал ее к полу. Она пассивно поддавалась, потворствовала моим капризам. Но что бы мы ни вытворяли, настоящей близости между нами больше не было. Мы даже не пытались разговаривать. Казалось, я ищу в ней то, чего мне не дано достичь; понапрасну бьюсь в тяжелую, неприступную дубовую дверь.

Теперь я всякий раз ей платил. И это была именно плата. Наши встречи были чисто прагматическими актами купли-продажи. Если мы и говорили, то об условиях сделки. Пару раз она предупредила меня, чтобы в определенную ночь я не приходил. Я принимал эти ограничения, не позволяя себе никакой эмоциональной реакции. У меня не было соперника. Он существовал разве что в форме запретных дат. Или в чисто символическом присутствии белой машины перед хибаркой.

Лишь однажды пропасть между нами сузилась, и она спросила:

— Где этот человек — твой друг?

Вопрос я понял не сразу:

— Лоуренс? Он для меня не друг.

— Нет?

— Нет. Ну-у… может быть, и друг, — проговорил я, глядя, как она надевает через голову платье, просовывая руки в драные рукава. — Почему ты им интересуешься?

Она сделала жест рукой.

— Его лицо?..

— Да.

— Ну и какое у него лицо?

Она собралась было ответить. Но, осекшись, лишь помотала головой. Мы переглянулись… И все стало как обычно: опять стена, опять громадная пропасть.