Добронега - [7]

Как мы уже успели сказать, пара привлекла бы внимание горожан в любом городе кроме этого. После Хольмгарда, Киев в году Милости Господней Одна Тысяча Пятнадцатом состоял самым интернациональном городом севера цивилизации, и горожан здесь редко можно было чем-нибудь удивить.

— Дорогая, — степенно говорил муж, — вот мы наконец прибыли. Веселее этого города только Константинополь, в который мы заглянем пред самым нашим возвращением домой.

— Лица горожан не кажутся мне веселыми, — заметила жена.

— Это потому, что они скрывают свое веселье, — объяснил муж. — Веселиться открыто — дурной тон. Так поступают только в провинциях. Вспомни Венецию. Смеются открыто только торговки и ростовщики. Вельможи же ограничиваются как правило гортанным хо-хо и вежливым быстрым поклоном.

Не знающие этого человека люди, способные понимать наречие, на котором он вел беседу с женой, подумали бы, что он говорит глупости. Это на самом деле так и было. Будучи в некотором смысле эпикурейцем, человек этот любил и культивировал разного толка хвоеволия, а произнесенные вслух глупости хвоеволия доставляли ему чрезвычайно много, особенно когда их (глупости) воспринимали всерьез, как это делала его супруга. Впрочем, возможно, она просто ему подыгрывала.

— Мы здесь заночуем? — спросила жена. — В этом городе?

— Да, наверное, — откликнулся муж. — Если не будет никаких представлений, а тебе вдруг станет скучно, хочешь, я устрою на площади совершенно безобразную драку?

— Ах нет, не сегодня, дорогой, — ответила жена, поднимая рыжие брови и морща конопатый нос. — Хотелось бы мирно поужинать и улечься спать, зная, что ночью тебя не будет кидать из стороны в сторону, брызги не будут хлестать в лицо, не нужно будет держаться мертвой хваткой за что попало, чтобы не вылететь за борт. Это хорошо, что следующая часть путешествия будет проходить по суше. А то я по ночам кашляю все время от сырости.

— Да, конечно, — живо согласился муж. — А еще на суше водятся всякие забавные зверюшки.

— Какие же?

— Волки там всякие, и еще кони. Кстати, надо будет раздобыть коней. И, наверное, телегу тоже. Поскольку на коне ты долго не высидишь, да и я не очень расположен. Я всю молодость провел в седле. Хватит с меня. А вот и площадь. Посмотри — несколько зданий из камня. Заграждения. Там детинец, выше, и княжеский терем, каменный. Второй уровень — гридница, а еще выше — светелка, видишь? А вон и князь.

— Где? — заинтересовалась жена.

— Вон на крыльце стоит. Видишь, народ собирается? Сейчас он будет говорить, а народ будет слушать, уши развесив.

Да, подумал он, изменился князь. Следя за тем, как он ведет себя, как стоит на крыльце, будто погрузясь в государственные думы, иногда по-доброму поглядывая на толпу, муж решил, что надо будет навестить князя в резиденции. Он и так собирался это сделать, но теперь решил, что совершенно точно это сделает.

— Какой-то он маленький, — сказала жена, вглядываясь. — Но симпатичный. И старый.

— Да, — протянул муж удрученно. — Старость, старость…

Жена удивленно посмотрела на него. И тут он, наконец, засмеялся.

— Не бойся, дитя мое, — он нежно обнял жену за плечи. — Дядя шутит.

Жена хихикнула.

— Послушаем, что он скажет? — спросила она.

— Нет, зачем же. Князья всегда говорят одно и тоже. Это неинтересно. А вот навестить его — навестим. К вечеру ближе. Впрочем, тебе следует сначала хорошо выспаться.

* * *

Киевскому князю было пятьдесят восемь лет, и выглядел он моложаво. Не портили его ни солидные залысины, ни проседь в длинных светлых волосах, ни погустевшие от возраста, а некогда очень правильного рисунка, брови. Серые внимательные глаза, когда-то яростные, смотрели мудро. Кожа на щеках и высоких скулах молодая, здоровая, с розовым оттенком. Крупный скандинавский нос, начавший уже загибаться к пухлым славянским губам, выглядел тем не менее по-имперски солидно, а прямоугольный подбородок подчеркивал твердость и решительность натуры.

Увы, тело князя после потери любимой жены три года назад, быстро приходило в упадок. Маленького роста, но некогда очень крепко, компактно сбитый, князь обрюзг и растолстел. Округлились бока, наметилось брюхо, а на шее под затылком появилась характерная для махнувших на себя рукой мужчин жировая складка полуобручем, скрытая, правда, длинными волосами. Маленький и круглый — таким бы воспринимался князь, если бы не особый поворот головы, особый взгляд, и особая, величественная манера держаться.

Князь сидел за столом и мрачно смотрел на своего сына. Борис, стоя напротив, отводил похмельные глаза. Одежда на нем висела мешком, темные волосы растрепались и отсвечивали сально, под глазом наличествовал, играя оттенками, синяк.

— Тебе самому-то как, не грустно? — спросил наконец Владимир.

— Башка болит, — с трудом выговорил Борис, объясняя.

Владимир покачал головой, уперся в стол локтем, а подбородок положил на сжатый кулак.

— Что же мне с тобой делать, — сказал, а не спросил, он. — Что мне с тобой, чучело крапивное, делать. Пороть тебя уже поздно. Кричать на тебя бесполезно. Женить тебя, что ли. На какой-нибудь толстой, степенной, сварливой бабе. Где ты вчера пил?