Добролюбов - [18]

Но как ни много было учебных дел, как ни поглощен был ими Добролюбов, однако он успевал и бродить по улицам, любуясь видами величественного города, и бывать изредка в театре, и осматривать музеи и художественные выставки, и работать в Публичной библиотеке. Каким-то чудом у него хватало времени еще и на то, чтобы подробно описывать свои впечатления в длиннейших письмах, которые он часто писая родным и знакомым — настолько часто, что родителей даже тревожно его пристрастие к письмам и они не раз просили сына беречь свое время. Отец убеждал его: «Не пиши, дружочек, много и ко многим… Тебе время нужно более ка полезное».

Он не очень прислушивался к этим советам, зная, как интересует родных каждая мелочь. Его многочисленные письма этого времени почти все сохранились. На редкость обстоятельные, блещущие юмором, полные интересных подробностей, они как бы заменяют прерванный дневник и служат теперь для нас незаменимым источником сведений о Добролюбове в петербургские годы его жизни. К этому надо добавить, что самый процесс писания писем, судя по всему, нисколько его не затруднял. Уже тогда он писал настолько легко и быстро, речь его лилась так непринужденно, что вряд ли можно думать, будто на письма у него уходило много времени. Писать — это была его стихия, его призвание.

Некоторые земляки Добролюбова удивлялись, что он мало рассказывает в письмах о Петербурге, не делится своими впечатлениями; говорили, что он равнодушен к окружающему, и приписывали это черствости его характера. На самом же деле он проявлял живейший интерес к новой обстановке, которая его окружала, и пользовался каждой минутой, чтобы увидеть что-нибудь новое и интересное. «Я раз пятьдесят, по крайней мере, прошел насквозь весь Невский проспект, — читаем мы в одном из первых петербургских писем, — гулял по гранитной набережной, переходил висячие мосты, глазел на Исаакия, был в Летнем саду, в Казанском соборе, созерцал картины Тициана и Рубенса…»

С волнением осматривал Добролюбов коллекции Публичной библиотеки (раз в неделю читатели допускались в книгохранилище), вглядывался в старинные книги и пожелтевшие рукописи на всевозможных языках.

И, может быть, еще сильнее задели его душу сокровища Эрмитажа, где он в первый раз провел часа четыре, но не нагляделся вдоволь и решил прийти снова при первой же возможности. Восхищаясь картинами Брюллова, мадоннами Рафаэля, портретами Рубенса и Тициана, он писал: «Это дивные произведения, о которых никакого понятия не дает ни печатный эстамп, ни мертвая ученическая копия, каких несколько случалось нам видать в прежнее время».

Таковы были первые петербургские впечатления Добролюбова. Жадно впитывал он все, что могли ему дать культура и искусство русской столицы. Он страстно хотел все увидеть, все узнать, все понять. Это был год, когда он, напряженно работая над своим развитием, продолжал накапливать силы для будущего.

* * *

Прошло совсем немного времени, и Добролюбов начал понимать, что институт был далеко не так хорош, как ему показалось на первых порах. Мы уже знаем, что некоторые профессора сразу же разочаровали молодого студента. Вскоре он увидел и многое другое. Педагогический институт уже не был рассадником вольнодумства, и профессора его давно перестали упражняться в «расколах и безверьи», по поводу чего в грибоедовские времена негодовали князья Тугоуховские. Казарменные порядки, установленные в закрытом учебном заведении, угнетающим образом действовали на студентов. Суровый режим дня и расписание, которым они подчинялись, были составлены таким образом, что не могли способствовать успешности занятий. Вот как описывал свой день сам Добролюбов в письме к двоюродному брату Михаилу Ивановичу Благообразову:

«В 6 часов раздается пронзительный звонок, и я встаю. Одевшись и умывшись, иду в камеру и принимаюсь за дело (т. е. за уроки) до половины 9-го. В это время новый звонок, и все идем завтракать. На завтрак дается, обыкновенно, булка и кружка молока… Перед завтраком читаются утренние молитвы, дневные — Апостол и Евангелие. Потом в 9 часов начинаются лекции, каждая по полутора часа. В 12 часов приносят оловянное блюдо, нагруженное ломтями черного хлеба: это еще завтрак или полдник. Потом опять лекции продолжаются до 3 часов. До обеда обыкновенно бывают четыре лекции. В три часа обед, на котором бывает три блюда, а после обеда до 4-х с половиной мы можем и даже должны гулять по городу. В половине пятого еще лекция до 6 часов. В 6 часов пьем чай, свой, не казенный. В 8½ — ужин из двух кушаний. В 10 спать отправляемся, как вот и теперь, сейчас отправляюсь. Прощай, брат, спокойной ночи…»

Регламентация институтской жизни была тяжелой и бессмысленной. Достаточно сказать, что по уставу студентам, например, запрещалось пить чай (вместо чая полагался сбитень, горячий напиток на меду). Правда, это правило нарушалось, потому что студенты не хотели отказываться от вполне невинной привычки, но им приходилось покупать чай на свои деньги, а администрация делала вид, что она этого не замечает.

Всего этого довольно долго не видел Добролюбов. Даже родные в Нижнем поняли, что распорядок дня неудобен для студентов и оставляет мало времени для самостоятельных занятий. Но он упорно доказывал, что его время «распределено, как нельзя лучше». Остались позади почти два месяца учения, когда Добролюбов вынужден был, наконец, признаться; «Надобно сказать правду, папаша: Вы совершенно правы. Времени для занятий здесь мало… Я почувствовал это теперь, когда нам дали темы для сочинений. Чары занятий так часто прерываются, что нет возможности втянуться в работу…»