Добро суровым быть должно! - [3]

А я не мог. Не столько в толстовском смысле возвышения голоса против зла, сколько в самом элементарном. При этом не мастер устной речи. Наследие финских молчунов, усугубленное отвращением к фикциям, которые в советские времена даже на устных экзаменах еле из себя выдавливал. Кроме того, что в отрочестве за спонтанное слово я чудом остался жив под милицейскими сапогами. Помню, в тринадцать лет на Рижском взморье один сосед по даче по-дружески упрекал меня за то, что не делюсь с ребятами: "Все ребята говорят про всё, а ты молчишь". С этими "ребятами" я предпочел письменный контакт, чему всецело обязан тоталитаризму.

В советские времена писательство, особенно признанное и удостоверенное властью, было способом легального экскапизма - даже не лишенного известных привилегий. Но и от этой формы экскапизма я сбежал. Писать на Западе никаких привилегий не давало. Чистый альтруизм, если не мазохизм. Если ты здесь не Солженицын, не Бродский, то в процессе отдачи-получения баланс обычно не в твою пользу. Тогда зачем? Лев Николаевич, например, на эту тему и под старость ничего не смог придумать, кроме того, что продолжать принуждает некий художественный инстинкт. Если так, то он, конечно, связан с инстиктом выживания. Литература - это форма и способ самосознания, познания себя и мира. Поэтому она есть благо для всех вовлеченных в процесс - и для потребителей, и для производителя. Эстетическое, информационное. А главное - терапевтическое.

Леонид Филатов как-то высказал такую мысль: в последнее время писать становится все труднее и труднее, так как всё уже написано и придумать что-либо новое чрезвычайно трудно. Вы согласны?

Теория информационного взрыва к литературе, по-моему, не приложима. Да. Книг всё больше и больше. При этом всё меньше любимых писателей. Я последовательный персоналист, и в литературе личность автора меня интересует больше, чем те или иные новации. Меня не угнетает существование более изобретательных людей. То, что в этом мире есть Тим Роббинс или там Стивен Кинг - не повод для графоспазма. Как это "всЁ уже написано"? если я точно знаю, что мной написано не то, что не всё, а крайне мало.

Как вы относитесь к появлению Ваших книг в интернете? И вообще, само явление - литература в сети - это хорошо или плохо?

Я не из тех авторов, которые всегда в продаже, и в том же интернете обнаруживал, что есть в России люди, которые ищут мои книжки. Спрос должен быть утолен, и тут у интернета конкурента нет. Благодаря сети, я сам нахожу тексты, к которым иначе не получил бы доступа.

Почему Вы эмигрировали?

Просто вывернул наизнанку "внутреннюю эмиграцию". Конечно, Франция родиной мне не стала, тем более Германия, не говоря про Чехию, но в целом на чужбине я чувствую себя куда меньше эмигрантом, чем когда-то был в Союзе. Традиционный эмигрантский комплекс я пережил именно там, и очень рано - когда из Питера перевезли в БССР, где суждено было десять лет прожить в разлуке с родиной. Полонез Огинского тогда автоматически вызывал у меня слезы. После такого опыта уже не страшно было сменить Москву на Париж.

Вы не были на родине 25 лет. Почему? Знакомо ли Вам чувство ностальгии?

Вот об этом я и говорю: десять лет я исходил тоской по России изнутри БССР. Но в Москве, где прожил следующие десять лет, обнаружил все тот же Союз нерушимый. Что касается собственно России, то снаружи, за пределами СССР, ее оказалось намного больше, чем внутри. Но, конечно, меньше русских людей. И по ним я очень тосковал до тех пор, пока люди не стали выездными. Двадцать семь лет я находился в браке с европейской женщиной. Теперь женат на русской. Снова ем борщ, а не потаж. Молодость, красота, энергия. Ностальгия утолена на месте. Без ритуального паломничества в зоны, которые для моих предков оказались геопатогенными. Я не знаю лагерей, где они погибли. Что мне, "Крестам" поклоняться? Большому Дому? Лубянке? Которая во главе с товарищем Андроповым после невозвращения 29-летнего автора одной-единственной лирической книжечки и полным незнанием военных и государственных тайн - от делать нечего, наверное - развернула такую гэбэшную кампанию, что мои родственники и знакомые от пережитого кошмара до сих пор опомниться не могут. У меня на стене висит подписанный Андроповым секретный документ под названием "О поведении за рубежом писателя ЮРЬЕНЕНА": номер 1439-А. В Москве один из следователей по моему делу был полковник с ласковой фамилией Котеночкин, но то была не игра в кошки-мышки. Активными мероприятиями меня доставали и на Западе. Привлекая к этому даже известных людей. Прилагая усилий до асбурда больше, чем я того заслуживал. Никто никому извинений за это не принес. А во время перестройки, когда другим эмигрантам стало можно ездить, получать обратно паспорта, прописки и квартиры, я получил страшный удар под дых. В Питере убили родственника, единственного сына моей крестной матери. Юный инженер. Нашли на родной природе повешенным - с руками, скрученными сзади проволокой. После пыток. Деньги не взяли. Кто? Остается неизвестным. Но моя крестная, отца которой унес еще "кировский поток", не выдержала...