Добердо - [88]

В этих строках чувствовался человек, умеющий мыслить, но зажатый тисками, которые парализовали его и сделали беспомощным. Вокруг разыгрывалась страшная трагедия, люди уничтожались тысячами, события потеряли смысл, и казалось, что перспектив нет, что все вокруг закрыто железными занавесами. Кряхтя, скрипя, дымя и истекая кровью, безжалостно действовал страшный автомат войны — машина, заведенная десятилетиями. Что можно сделать? Удрать, как предлагает фон Ризенштерн, или бросить бомбу в самую середину заведенной машины, как настаивает Чутора?

С разгоревшимися щеками читал я эти строки. Потом опять хаос, метание от одной крайности к другой, жестокий цинизм и самобичевание. Голова у меня идет кругом, в груди чувствую колющую боль. Вот что такое фронт! На этих листах следы не карандаша и зеленых чернил, а страшные следы крови смертельно раненного, ползущего к своей могиле.

Элла застала меня у лампы, погруженного в чтение.

— Мешаю? — спросила она и повернулась, чтобы уйти, но я удержал ее.

— Элла, вы читали все это? — спросил я упавшим голосом.

— Читала. А почему вы спрашиваете?

— И все поняли?

— Да, — ответила задумчиво и печально Элла.

К вечеру в горах поднялся туман, и наши окна слезились. Элла велела затопить в столовой камин. Душистые, сухие, как порох, сосновые поленья, треща, покрылись пламенем. Сели ужинать. Погода все ухудшалась, начался осенний ливень. По стеклам звонко били крупные капли дождя. Мы молчали. После ужина Элла пошла в мою комнату, взяла папку Арнольда и принесла ее в столовую.

— Хотите взять отсюда что-нибудь на память? — спросила она.

Я отрицательно покачал головой. Элла подошла к камину и мягким, плавным движением бросила бювар в огонь. Пока бумаги горели, мы не проронили ни слова. Потом Элла, не сводя глаз с огня, заговорила:

— Тибор, вам, наверное, покажется странным то, что я скажу, но я считаю себя обязанной объяснить вам одну вещь. Я знаю, что много значу для вас. Прежде всего — я ваш друг. Я хотела сказать об Окулычевском. В глубине души вы, наверное, презираете меня за то, что я так близко подпустила к себе этого авантюриста. Вы всегда считали меня умной женщиной и, должно быть, не можете понять, как я могла сделать такую грубую ошибку. Но имейте в виду, что Окулычевский не бездарный человек. И я окончательно разделалась с этим опасным человеком только после того, как судьба столкнула меня с Алексеем. Какой жгучий стыд я испытываю за прошлое.

Элла вдруг умолкла и повернулась ко мне.

— Вы поняли?

— До последнего слова, — ответил я.

— Да, я забыла вам сказать, что послала денег вашим старикам. Думаю, что они очень обрадуются. Написала несколько строк и Алексею.

Она хотела еще что-то сказать, но замолчала. Потом, спустя некоторое время, спросила:

— Вам бы хотелось познакомиться с Алексеем? Я уверена, что вы бы стали большими друзьями.

Она стояла ко мне спиной, в свете лампы отчетливо обрисовывалась ее фигура.

— Вы знаете, как по-русски, уменьшительное имя Алексея?

Я молчал.

— А-л-е-ш-а. А-ле-ша, Алеша, Алеша. Правда, мило?

— Очень, — ответил я машинально. Потом подошел к ней.

— Как вы думаете, Элла, к чьей партии примкнул бы капрал Хусар?

— Наверняка к партии Чуторы.

Мы замолчали.

— Да, я совсем забыла показать вам свои покупки, а вы даже не интересуетесь, — вдруг воскликнула Элла с искусственным оживлением и, открыв чемодан, стала выкладывать вещи: туристский костюм, горные ботинки, непромокаемый плащ, термос.

Дождь бил в окна, за стенами рвал и выл ветер. Я вышел на балкон. Вокруг все гудело и дрожало, как и в моей смятенной душе.

Поздно вечером к нам зашла фрау Дина. Ее глаза заплаканы. От герра Штильца пришло письмо: он лежит в госпитале, ему ампутировали левую руку.

— Это очень опасно, ампутация? — спрашивает меня Дина.

Я успокаиваю ее, что для жизни это совершенно не опасно и что лучше потерять левую руку, чем, скажем, левую ногу. Фрау Дина несчастна. Фрау Дина счастлива. Все-таки левая рука, а не нога. Что бы делал лесничий без ноги тут, среди гор? А то, что отрезана до локтя левая рука, это даже не важно; то есть важно, но все-таки… Рудольф стоит в углу и плачет. Он хотел бы, чтобы папа вернулся домой с обеими руками и обеими ногами.

Фрау Дина показывает нам фотографию, изображающую ее с мужем в день свадьбы. Она смотрит на карточку и плачет.

— И вы, господин лейтенант, вернетесь туда? — вдруг спрашивает фрау Дина, и в глазах ее дрожит страх.

— Туда? — говорю я, чувствуя, что бледнею.

— Нет, нет, — закричала Элла, — туда нет возврата, Тибор. Нет, нет!

В первый раз я вижу Эллу в таком состоянии. Она побледнела, дрожит, ей дурно. Фрау Дина быстро наливает в стакан воды и, осушив свои слезы, подает его Элле.

Дни идут за днями. Сентябрьские краски становятся все богаче и ярче. Я чувствую, как с каждым днем мои силы прибывают и я возвращаюсь к жизни. Но иногда меня охватывает какой-то тупой страх. Что должно означать возвращение к жизни? Что такое жизнь? Война. Значит, надо вернуться на войну, опять туда, на фронт. В ушах моих еще звенит страшный крик Эллы:

— Нет, нет, туда нет возврата!

Но сегодня об этом еще никто не говорит. Меня послали сюда на поправку — послал эрцгерцог, считающий меня своим спасителем, послала армия, послала сама война, чтобы все те жизненные соки, которые наберет мое тело, вновь выжать из меня до последней капли. Нет, нет, туда нельзя вернуться, туда нет возврата.