До того, как она встретила меня - [4]

Энн поразилась, постепенно осознав, что полюбила Грэма. Он ведь не выглядел подходящим кандидатом: он был неуравновешен и нескоординирован и, вставая, чтобы уйти, пинал ножки ресторанных столиков, тогда как мужчины, к которым в прошлом она почти чувствовала любовь, были уравновешенными и непринужденными. И еще Грэм был таким, какими ей представлялись интеллектуалы, хотя она быстро обнаружила, что он не любит говорить о своей работе и как будто куда больше интересуется ее работой. Поначалу его манера поправлять очки на носу, когда он наклонялся над специальным выпуском pret-a-porter[3] французского Vogue, казалась ей комичной, однако и смутно угрожающей, но поскольку в ответ он не выразил ни малейшего желания, чтобы она отправилась с ним в Колиндейлскую газетную библиотеку и помогла сопоставлять различные отчеты о забастовках и демонстрациях между войнами, Энн перестала тревожиться.

Она чувствовала себя одновременно и более старой, и более молодой, чем он. Иногда она испытывала жалость к нему за скудость его прежней жизни, а иногда ее подавляла мысль, что она никогда не узнает столько всего, что известно Грэму, никогда не сможет вести споры с прямотой и логикой, какие замечала в нем. Порой, лежа в постели, она начинала думать о его мозге. Насколько то, что скрывал покров окрапленных сединой волос, отличалось от того, что пряталось под ее фасонно подстриженными (и слегка подкрашенными) волосами блондинки? Если вскрыть его голову, разница в структуре сразу бросится в глаза? Будь он на самом деле нейрохирургом, быть может, он мог бы ответить на ее вопрос.

Их связь продолжалась шесть месяцев, и они ощутили необходимость сказать Барбаре. Не ради нее, а ради них самих: они слишком уж рисковали, и будет лучше, если они скажут ей, когда сами сочтут нужным, чем признаваться вынужденно, после периода подозрений. Это причинило бы ей боль, а их заставило бы чувствовать себя виноватыми. Да и для Барбары так будет лучше, чище. Вот что они говорили себе. Кроме того, Грэму было мучительно отправляться в уборную всякий раз, когда ему хотелось взглянуть на фотографию Энн.

Дважды он побоялся. В первый раз Барбара пребывала в одном из своих милых настроений, и он почувствовал, что не в силах ее ранить; во второй раз она была энергично враждебной, и он не хотел, чтобы она подумала, будто он рассказывает ей про Энн, только чтобы ее уязвить. Он хотел, чтобы его слова прозвучали решительно и бесповоротно.

В конце концов ему пришлось выбрать трусливый способ: он провел с Энн всю ночь. Вышло это случайно: просто они уснули, а когда Энн разбудила его паническим хлопком, он внезапно подумал: «А почему, собственно? Почему я должен ехать по холоду для того лишь, чтобы лежать рядом с женой, которую не люблю?» А потому он повернулся на другой бок и допустил, чтобы морально нейтральный сон понудил его к признанию.

К тому времени, когда он вернулся домой, Элис полагалось быть в школе, но она была дома.

— Папа, я ведь могу пойти сегодня в школу, правда?

Грэм не выносил такие моменты. Он обернулся к Барбаре, сознавая, что уже больше никогда не сможет смотреть на нее так, хотя выглядела она не изменившейся и не способной измениться: короткие черные кудряшки, пухловато-миловидное лицо, бирюзовая тушь на ресницах. Она осталась непроницаемой и смотрела на него без всякого выражения, будто он был телекомментатором.

— Хм. — Он взглянул на Барбару: снова никакой помощи. — Хм, не вижу, почему бы и нет.

— Папа, у нас сегодня тест по истории.

— Тогда ты должна пойти. Обязательно.

Ответная улыбка Элис так и осталась незавершенной.

— Должна? Должна? Да какое у тебя право сыпать своими «должна»? Давай, давай, объясни мне, какое право! — Гнев удлинил круглое лицо Барбары, придал угловатость ее мягким чертам.

Такие моменты Грэм не терпел еще больше. Ему было не под силу спорить с Барбарой, она всегда исходила из таких бесстрашных неакадемических постулатов. Со своими студентами он спорил прекрасно — спокойно, логично, на базе общепризнанных фактов. Дома такой базы у него не было. Обсуждение (а точнее, система односторонних упреков) словно бы всегда начиналось не с начала, но с середины, а обвинения, которые он должен был отражать, представляли собой домотканую холстину из предположений, утверждений, измышлений и злобы. А еще хуже была беспощадная эмоциональная подоплека аргументов: грозная цена победы могла обернуться скрежещущей ненавистью, надменным молчанием, ударом резака по затылку.

— Элис, иди в свою комнату, пока твоя мать и я разберемся с этим.

— С какой это стати? Почему бы ей не послушать, откуда берутся твои «должна»? Ты всю ночь их собирал? Вернулся распоряжаться нами, как тебе вздумается, да? Давай, давай, перечисли мои «должна» на этот день.

О Господи, уже сорвалась с цепи.

— Ты нездорова, Элис? — спросил он негромко. Его дочь потупила голову.

— Нет, папа.

— У нее кровь шла носом. Я не пошлю ребенка в школу, когда у нее течет кровь из носа. Не в ее возрасте.

Ну, вот опять! «В ее возрасте» — что это значит? Существуют возрасты, в которых можно посылать своих дочерей в школу с текущей из носа кровью? Или Барбара просто прибегла к швейцарскому банковскому вкладу «женских причин» что-то делать или не делать? Имело ли это все отношение к замкнутой сфере «мать — дочь», из которой Грэм был ритуально изгнан пару лет назад? И эта «кровь из носа» — эвфемизм?