До свидания, мальчики! - [56]

– Как это он делает? Ну скажи, как он это делает, – приставала Инка.

А я откуда знал как? Я сам удивлялся. Теперь-то я знаю: подражать гавайской гитаре может каждый. Для этого надо зажать нос и мяукать любую мелодию. Но узнал я это потом: подражать гавайской гитаре меня научил Сашка.

– Это обыкновенная гитара, – сказал мужчина, маскирующий лысину, и для этого повернулся. Очень любезно, – значит, он еще не терял надежды. – На ней подняты струны, – говорил он, глядя на Инку…

Инка мельком взглянула на мужчину, тут же про него забыла: ее меньше всего интересовала технология, Последние фразы мужчина выговорил, глядя на меня. Я великодушно его выслушал. Мне ничего не стоило быть великодушным, раз Инка не обращала на него внимания. Я даже готов был доставить ему удовольствие и поговорить о погоде на Гавайских островах. Но он почему-то поспешил отвернуться. Я думал, меня подвели глаза. По моим глазам он, наверно, догадался, что я о нем думаю.

Не помню, с какого момента у меня начало портиться настроение. Всем было весело. По-настоящему скучал только Витька. Он то поджимал ногу, то опускал. Снять туфель он так и не решился: врожденная деликатность не позволяла. Я ему показывал знаками, чтобы он снял туфель, но он в ответ только страдальчески улыбался и качал головой.

Конферансье выходил на сцену, как только замирал последний аккорд. Он стоял и ждал, пока стихнут аплодисменты. На сцену кидали записки, выкрикивали названия песенок. Женщина с голой спиной знала слова всех песенок, мелодии которых наигрывал Джон Данкер. Она не очень громко – в первом ряду не к чему было кричать – назвала несколько песенок. Но только раз название совпало с тем, что объявил конферансье.

– «Восточное танго»! – крикнул он, и женщина первая зааплодировала.

Я узнал мелодию. Правда, не сразу. Эту песенку вчера напевал мне Сашка, когда мы шли к Витьке. Но сейчас мелодия складывалась из необычных звуков, и песенка нравилась мне больше. Она чем-то очень подходила к облику нашего города.

И люди там застенчивы и мудры.

И небо там как синее стекло.

Наверно, со стороны выглядишь очень глупо, когда иронически улыбаешься, а слушаешь очень внимательно. Но я со стороны на себя не смотрел.

Инка весь концерт вела себя вполне прилично. Она по-прежнему сидела положив ногу на ногу. Я только следил, чтобы носок ее туфли не касался широкого зада мужчины.

Во время исполнения «Восточного танго» я не смотрел на Инку. В воздухе погас протяжный и печальный, как отдаленный стон, звук. Инка вскочила и захлопала. Она хлопала и кричала:

– «Над розовым морем»! – Она перегнулась через спинку передней скамьи, почти касаясь грудью плеча мужчины, и кричала: – «Над розовым морем»!

Может быть, мужчине приятно было чувствовать плечом Инкину грудь, но такого я допустить не мог. Я приподнялся.

– Извините, – сказал я мужчине, перегибаясь через его спину, взял Инку за руку выше локтя и усадил на место. Все, что произошло дальше, возможно, было простым совпадением: исполнить песенку просили многие.

Конферансье объявил:

– «Над розовым морем»! – И когда он объявлял, Джон Данкер смотрел в нашу сторону. На кого он мог смотреть – не на меня же!

Настроение у меня к этому времени было уже испорчено, а когда оно испортилось, я так и не помню. Я уже ничего не слышал: я смотрел на Инку. Она сидела совершенно спокойно, опираясь подбородком на руку. А носок ее туфли покачивался в такт мелодии. Мне было все равно, касался он или нет широкого зада мужчины. Мне не было никакого дела до этого густо напомаженного пижона. Для меня его просто не существовало.

Джон Данкер выходил на сцену, играл, снова уходил, и снова его вызывали. А он, немного утомленный и очень красивый, устало разводил руками и покачивал головой. Конферансье уже стоял у авансцены, готовый объявить конец.

– «Рощу»! – крикнула Инка, и голос ее звенел от волнения.

Никаких сомнений не оставалось: среди множества голосов Джон Данкер услышал Инкин голос. Он посмотрел в нашу сторону, улыбнулся. Он даже не подозвал конферансье. Просто сел и начал играть. Женщина оглянулась и очень внимательно посмотрела на Инку, потом мельком глянула на меня, и я заметил слабую улыбку в уголках ее губ. Инка ничего не заметила. Она напевала:

Боязно чутка к каждому звуку

Роща в июльском сие.

С тихою шуткой нежную руку

Ты протянула мне.

Но тот дурман ночи знойной

И стан детский, стройный,

Я знаю, забыть нельзя…

Вряд ли Инка придавала словам этой пошленькой песенки какое-то значение: даже я не обратил на них внимание. А что думал Джон Данкер, наигрывая мелодию, мне тогда не дано было знать. Снова аплодировали, и снова Джон Данкер кланялся и устало разводил руками, и прядка черных волос косо упала на его матово-смуглый лоб.

Я не знал, какой я – хороший или плохой. Мне говорили, что хороший, и я в это верил. Но когда я видел людей ярких и по-особому одаренных, начинал подозревать, что все во мне ошибаются и только я один понимаю, какой я обыкновенный. Ну за что Инка могла меня любить, когда видела таких ярких людей, как, например, Джон Данкер? Я не вникал в подробности: подлинность таланта Джона Данкера подтверждал его успех.