Мы вошли в парикмахерскую не так, как бы нам хотелось. Внешне мы держались довольно нахально, но чувствовали себя не очень уверенно: мы боялись, хватит ли у нас денег, чтобы расплатиться. Сколько стоит побриться, мы не имели понятия. А потом сам Тартаковский был для нас в некотором роде загадкой, и мы не знали, как к нему относиться. Тартаковский приехал в наш город из Одессы, а в Одессу он попал из Голты вместе с бригадой Котовского. Просто не верилось, что этот старый человек, толстый и лысый, скакал на коне и брил самого Котовского. Но не поверить было нельзя: в парикмахерской на самом видном месте висела «Почетная грамота», выданная красному кавалеристу Рувиму Наумовичу Тартаковскому, проявившему мужество и высокую революционную сознательность в борьбе с сыпным тифом. За эту грамоту, подписанную Котовским, мы готовы были любить и уважать Тартаковского. Но, к сожалению, Тартаковский при всех своих революционных заслугах был позорной отрыжкой нэпа. Парикмахерская, в которой он работал, была лучшей в городе и принадлежала лично Тартаковскому. Финотдел облагал его налогом, который каждый год увеличивали. Но на Тартаковского это не действовало. Когда ему предлагали войти в артель, он неизменно отвечал:
– Чуточку подожду.
Все это было нам известно, как бывает известна биография каждого сколько-нибудь заметного жителя в небольшом городе.
Вот такой был Тартаковский, и к нему в парикмахерскую мы вошли. Тартаковский сидел у круглого столика, заваленного журналами, и читал «Курортник». Мы переглянулись, а Тартаковский снял золотое пенсне и надел рабочие очки в черной оправе. Газету он положил на столик портретами вверх.
– Прошу, – сказал он и положил руки на кресло.
Мы заранее условились, что первым будет бриться Витька. На него одного денег должно было хватить, а тем временем Сашка сбегает домой и выпросит у матери еще денег.
– Что будем делать, что? – спросил Тартаковский.
– Бриться, – басом ответил Витька. Откуда у него появился бас? Наверно, от волнения.
– А я думаю, мы сначала пострижемся. Я вам сделаю такой полубокс – родная мама не узнает.
В зеркало я увидел Витькин мгновенно затосковавший глаз.
– Можно полубокс, – сказал я.
Сашка исчез. Тартаковский, прищурясь, разглядывал Витьку в зеркало.
– Я понимаю, черная повязка вам очень идет, но ее придется снять, – сказал он.
Потом окутал Витьку белой простыней и поднял вверх руку с машинкой прежде, чем опустил ее на Витькин затылок.
– Будущие лейтенанты. Ну-ну… – сказал Тартаковский, и машинка застрекотала в его руке.
– Вам не нравится? – спросил я.
– Почему? Я просто думаю, почему лейтенанты, а не поручики.
– В Красной Армии введено звание «лейтенант».
– Вот это как раз меня интересует. Почему лейтенант, а не поручик? Насколько мне помнится, в царской армии были поручики, а не лейтенанты.
– При чем тут царская армия?
– Ни при чем? Ну-ну… Что же тогда «при чем»?
Тартаковский выстриг Витькин затылок и теперь щелкал ножницами. Я сидел у столика, листал журнал «Красная новь» и тихо злился.
– Так скажите мне, зачем надо было стрелять полковников в семнадцатом году? – Тартаковский снял с Витьки простыню и щеточкой смахнул с шеи волосы.
Потом он ушел за занавеску, чтобы приготовить бритвенный прибор. Он делал все медленно и обстоятельно, а мне казалось, что работает он очень быстро и Сашка не успеет вернуться. Витька разглядывал себя в зеркало и улыбался. У него на затылке молочно розовела незагоревшая кожа. Опухоль спала, и голубой глаз блестел, окруженный густой синевой. Витька мог улыбаться: четыре рубля на одного – сумма вполне достаточная. А я предвидел возможные неприятности, и это мешало мне поговорить с Тартаковским начистоту. Витьку я почти ненавидел за его блаженную улыбку. Как это я раньше не замечал, что уши у него большие и оттопыренные?
Я не знаю, как Тартаковский истолковывал мое молчание. Он вышел из-за занавески с прибором в руках и принялся намыливать Витьке лицо. Тартаковский тоже молчал и смешно двигал губами. Тогда я вдруг подумал, что, если не буду отвлекать его разговорами, он побреет Витьку еще быстрее.
– Воинские звания введены для укрепления в армии дисциплины. Воинское звание подчеркивает, что служба в армии становится пожизненной военной профессией, – сказал я.
Но теперь Тартаковский не желал разговаривать. Он брил Витьку и шевелил губами.
– Массаж будем делать? – спросил он.
Витька смотрел на меня в зеркало испуганными глазами.
– Обязательно, – быстро сказал я. Может быть, даже слишком быстро.
Массаж не помог. Когда я садился в кресло, Сашки еще не было. А вдруг мать не дает ему денег? Меня пот прошиб. За Витьку надо было уплатить два пятьдесят. Я держал руку в кармане и сжимал в потном кулаке скомканные бумажки. А Витька уселся за столик, закинул ногу на ногу и листал журнал. Его ничего не касалось. Он привык: раз я что-то делаю, значит, я знаю, что делаю. Я был сам виноват: так приучил.
Я не помню, как Тартаковский меня постриг. Он ушел за занавеску приготовить прибор, а я шепотом сказал Витьке:
