До прихода белого человека - [81]

Темпельс приводит примеры народной мудрости банту и описывает мировоззрение, которое, по его словам, «пожалуй, способно разумно объяснить бытие».

«Главная ценность в глазах банту, — пишет он, — это жизненная сила. Когда кто-нибудь заболевает или впадает в уныние, они говорят: его жизненная сила уменьшилась. Все их обычаи направлены на то, чтобы повысить ее. Они убеждены, что, давая больному изображение какого-либо предмета или животного и произнося заклинание, они вливают в него силу, наполняющую его новой жизненной энергией».

Сознание богатства собственной культуры определяет поведение африканцев, которые все в большем числе приезжают в Европу учиться. Все, что они видят, их здоровый ум воспринимает критически. Вот интересное с этой точки зрения письмо африканского студента, воспитанного в христианской религии, адресованное на родину, тамошнему миссионеру.

«Дорогой отец Смит!

Мне хочется высказать несколько критических замечаний, но не о грехах христианских миссионеров вообще. Я не собираюсь также касаться широко известной связи между христианскими миссиями и европейским колониализмом. Не буду я вспоминать и злую поговорку, которая гласит, что вначале туземцы владели землей, а миссионер — Библией, позднее же туземцы оказались владельцами Библии, а земля перешла к миссионерам и следующим по их пятам белым…

Вы знаете, как я радовался, получив стипендию в одном из западногерманских университетов. Я радовался… помимо всего прочего еще и потому, что давно хотел своими глазами увидеть одну из тех стран, где свобода христианина является нормой жизни (так, во всяком случае, мне казалось). Как трудно мне теперь сохранить свою веру, когда меня со всех сторон окружают люди, ничего общего с христианством не имеющие (но уверенные, что они находятся в полном согласии с ним, а это еще отвратительнее).

Я не собираюсь говорить о том, что люди здесь живут во грехе, ненавидят друг друга, оскорбляют, обманывают, эксплуатируют… Я скажу лишь о мелочах, которые показывают, как мало осталось здесь от свободы и как христианство помогает далее ограничивать это немногое.

Я уже не раз нарушал приличия, полагая, что могу открыто говорить обо всем. Теперь я заметил, что здесь имеется невероятное количество различных табу. Вы поймете, что это кажется особенно комичным мне, человеку, который приехал из страны, где существует или, во всяком случае, существовало множество табу, и которого здешние жители часто спрашивают о том, какие табу еще действуют в Африке. Спрашивают с явным сочувствием, с этакой дружеской снисходительностью, которая простительна лишь в том случае, если примитивные явления вроде табу у них давно уже исчезли, Однако на самом деле все как раз наоборот…

Табу — сказать что-либо хорошее о марксизме.

Вы, может быть, знаете, как трудно небелому студенту найти сравнительно дешевую комнату. Только исключительно высокая плата может ослабить страх перед «негром». И конечно, девушка из среднего, а тем более высшего класса не может иметь другом цветного студента. Но что я сказал? «Класс»? Боже мой! Слово «класс» в социологическом смысле тоже табу. Его нельзя произносить, ибо оно свидетельствует о дружественном отношении к коммунистам, а это и есть табу…

Во многих кругах населения, прежде всего в церковных, табу говорить о контроле над рождаемостью…

Я как-то задал несколько вопросов о людях, которых здесь очень высоко чтят, — об Альберте Швейцере и Ганди. Если бы вы видели, как испугались мои собеседники, решившие, что уже один критически поставленный вопрос может замарать их идеалы, хотя я, конечно, был далек от этого.

Слово «материализм»… Это одно из самых строгих табу, какое можно себе представить, хотя я еще никогда не встречал людей, мыслящих более материально, чем те, кто утверждает, что действует лишь по идеалистическим мотивам. Нет, в стране, где почти все — христиане, до христианской свободы очень далеко.

Но самое строгое табу здесь, на «свободном Западе», — это говорить, насколько комично, что здесь еще так много табу.

С сердечным приветом благодарный вам X. О.».

МЕЖДУ ДЖУ-ДЖУ И АТОМОМ

Рынок Ибадана[58], с его хаосом пестрых лотков, где выставлено на продажу все, что угодно, начиная от земляных орехов и кончая мопедом, на первый взгляд ничем не отличается от тысячи других рынков. Только присмотревшись повнимательнее, можно заметить нечто, чего нигде в другом месте не увидишь: на одном из столов рядом с матерчатыми мячами, плетеными изделиями и кухонными принадлежностями разложены череп обезьяны, клюв попугая и кулечки с каким-то неизвестным снадобьем.

Коренные жители знают, в чем дело. Некоторые в ответ на вопросы смущенно улыбаются, другие машут рукой: «Суеверие. Продавец утверждает, что это должно помочь против сглаза». И спешат добавить: «Кое-что в этом духе встречается ведь и в Европе, не правда ли?»

В ста шагах отсюда на зеленой лужайке поднимается современное многоэтажное здание учительского института; здесь молодые африканцы занимаются современной литературой и ядерной физикой. Подобное соседство вовсе не редкость в жизни Африки. Рядом со стремящейся вперед, жаждущей знаний, прогрессивной Африкой еще продолжает жить Африка вчерашнего дня.