До последней капли крови - [11]

* * *

Валицкий в нерешительности остановился перед кабинетом, отданным в распоряжение Верховного. Подумал, что старая дружба бывает иногда обременительной для людей, достигших, как Сикорский, самых высоких руководящих постов. Помнит ли генерал, а вернее, желает ли помнить их долгие ночные беседы в вилле на Мокотове [25], когда между ними не существовало никакой служебной зависимости? Разумеется, старых друзей приближают обычно к себе, но не всех. Во-первых, не все могут быть полезными, а во-вторых, не все хотят быть таковыми. Впрочем, люди с годами меняются. Он, Валицкий, после двух лет, проведенных в России, стал другим человеком, да и Сикорский, наверное, тоже. Наконец решившись, вошел в кабинет.

— Пан генерал, полковник…

Сикорский перебил его. В сердечности, с которой он встретил Валицкого, последний не заметил никакой позы или принужденности, может, только фраза «Садись, старый боевой друг…» прозвучала несколько патетически… Ему хотелось, чтобы генерал, как раньше, обратился к нему по имени. Но кто знает, сколько у Сикорского было уже таких встреч? Может, он рассматривает их как необходимую уплату долга из далекого прошлого?

— Я знал, что встречу тебя здесь. Хотел отозвать тебя в Лондон.

— Не надо, генерал. Пока могу, хочу служить в действующей армии.

— Мы же обещали друг другу, — сказал Сикорский, — что еще поработаем вместе. Ты относишься к тем, кому не доверяли, потому что они понимали, что происходит. А такие люди мне нужны… — И спустя минуту, поскольку Валицкий молчал: — Много, пережил?

— Много.

— Не хочешь говорить об этом?

— А зачем?

— И поэтому не любишь их?

— Кого?

— Я имею в виду, разумеется, русских, — несколько повысил голос Сикорский.

— Ничего ты не понимаешь, генерал. — Валицкий говорил тихо, словно нехотя. — Просто я знаю о них больше, и о нас тоже.

И вдруг подумал, что не испытывает желания рассказывать Сикорскому ни о своих лагерных переживаниях, ни о себе, как будто каждое его слово могло прозвучать фальшиво, быть неправильно понято. О чем он, собственно, хотел поговорить с Верховным? Обо всех здешних делах Сикорский наверняка информирован, а его, Валицкого, мнение по вопросам большой политики… Захочет ли генерал выслушать его? Молчание явно затягивалось.

— Можно закурить, генерал? — спросил он наконец.

— Конечно.

Валицкий вынул из кармана пачку русских папирос и вдруг вспомнил.

— А впрочем, — сказал он, — у меня к тебе просьба, можно сказать, личного характера.

— Слушаю тебя.

— Речь идет не обо мне, а о молодом офицере, с которым мы вместе сидели в лагере, поэте, журналисте Рашеньском.

— Я где-то слышал эту фамилию, — заметил Сикорский.

— Нельзя ли его отсюда забрать, перевести в Лондон или в твое распоряжение?

— Почему?

— Люблю его, — сказал спустя минуту Валицкий. — У меня никогда не было сына… Здесь его съедят, а тебе он пригодится.

— Почему? — повторил Сикорский.

— Потому что он… — заколебался полковник, — ничего не понимает. Его репортажи из России не понравились здешним вождям, а его беседы с солдатами…

— Что, чересчур благожелательные для Советов? За это теперь не наказывают, — промолвил чуть ли не менторским тоном Сикорский.

Валицкий словно не слышал.

— Он не восторгается русскими, но очень серьезно трактует подписанное с ними соглашение и хотел бы честно писать и о них, и о нас. Ты же знаешь, сколько здесь ненависти и что говорят о России.

— Знаю. Не следует высказывать это вслух.

— Вот именно, — с иронией произнес Валицкий. — Тебе рассказывал Андерс, как Сталин жаловался, что даже Кот не очень-то лестно отзывается о России?

— Не рассказывал. А что это за история?

— Дело было так. Сталин заявил, что часть нашей прессы и многие поляки поливают грязью Советский Союз, на что Андерс ответил, что только дураки плохо говорят о союзниках. Сталин усмехнулся и добавил: «Мне цитировали слова не дурака, а посла Кота…»

— Этого не могло быть. Кот слишком умен, чтобы сказать что-то не то, что могло бы дойти до Сталина.

— Речь идет о царящих здесь настроениях. Ты же знаешь, как у нас умеют травить людей.

— Но не у меня.

— И все же подумай, генерал, о Рашеньском, он может тебе еще пригодиться.

— Хорошо.

Сикорский встал и подошел к окну. Уже смеркалось, он увидел лишь белую пелену снега и лес на горизонте.

— А ты? — обернувшись, спросил он вдруг. — А ты, — повторил, — что думаешь о договоре?

— Благодаря ему я здесь, — сказал Валицкий. — И все мы благодаря ему здесь, в мундирах, с оружием, и нам предоставлена возможность сражаться.

— Это все верно, — согласился Сикорский. — Но в более широком смысле? — несколько резковато добавил он.

— Сказать тебе откровенно, что я думаю? — Валицкий усмехнулся.

— Как и раньше.

Лицо полковника стало серьезным.

— Ты вложил в это много сил, — сказал он, — но они могут пропасть даром.

— Ты что, противник моей политики? Ты?

— Нет. Но, поверь мне, генерал, может, я и ошибаюсь, однако такую политику так проводить нельзя.

Сикорский молчал. Взял с письменного стола блокнот, подержал его в руке, как будто намеревался что-то записать или проверить свои записи, затем положил его на место.

— Продолжай, — промолвил наконец.