До последнего солдата - [24]

13

Лес кончился. Петляя по кустарнику, Крамарчук чувствовал, что преследователи приближаются. Однако стрелять стали реже. Наверно, потому, что большинство из них просто-напросто потеряло его из вида и боялось перестрелять своих. А те, что бежали первыми, слишком увлеклись погоней.

По топоту сапог, по треску сучьев слева и справа от себя, сержант определил: немцы рассыпались веером, пытаясь обойти его, взять в клещи, не допустить, чтобы он снова оказался у кромки леса. Они гнали его на равнину, к долине Днестра, не понимая, что именно туда он и стремится. Потому что он уже не убегал, знал, что не убежит, и единственной целью его теперь было — добраться до своего дота.

Вот и линия старых, с лета сорок первого, окопов. Крамарчук проскочил ее, и только теперь его настиг сильный, ошеломляющий удар в плечо. Он падает, несколько метров проходит как-то по-крабьи, на четвереньках, но у следующей линии окопов, тех самых, в которых сумел спастись после ночного прорыва из окруженного дота, снова поднимается, и, все еще пригибаясь, преодолевает и ее.

Уже на гребне склона вторая пуля зацепила бедро сержанта, но он все же сумел проскочить еще несколько метров вниз, до первого яруса, скатиться с него, словно с крыши, на каменистую нижнюю террасу и, мгновенно сориентировавшись, начал уходить по склону вправо — скатываясь, пробираясь через кустарник, переползая и ссовываясь. Все ближе и ближе к тому месту, где виднелся заваленный камнями, замурованный бетонный выступ артиллерийской точки дота. Его, 120‑го дота «Беркут».

На последнем выступе автоматная очередь прошила голенище его сапог и только тогда, поняв, что партизан уже не в состоянии будет подняться, немцы прекратили огонь, и не спеша, тяжело отдуваясь, утирая рукавами шинелей вспотевшие лица, начали окружать его.

Одни сбежали чуть левее дота, чтобы перекрыть беглецу путь к реке, другие спускались прямо к доту. И проделывали они все это молча, без команд, без ругани, словно вдруг разочаровались в том, что развязка наступила слишком быстро. Это было разочарование охотников, которые сумели добыть дичь слишком быстро, случайно и без каких-либо приключений.

— Я вернулся, ребята… Здесь я, — тихо проговорил Крамарчук, тяжело сползая с последнего уступа, под которым когда-то держали оборону бойцы прикрытия.

— Не стрелять, брать живьем! — прокричал Штубер по-русски, очевидно, для того, чтобы сержант мог понять его.

— Отзовитесь хоть кто-нибудь, — шептал Крамарчук, все медленнее и медленнее подползая к замурованным амбразурам. И два кровавых следа, которые он оставлял после себя на каменистой крыше дота, отмеряли последние метры его жизни.

— Но вот теперь-то мы уж точно разопнем его на кресте! — победно порычал фельдфебель Зебольд. — И никто не сумеет вырвать его из моих рук!

— …Это неправда, я не оставил вас. Не предал, — шептал Крамарчук, ощущая, что силы оставляют его вместе с кровью и сознанием. — Конечно, я должен был погибнуть еще тогда, вместе с вами, так было бы справедливее… Но не мы назначаем время смерти, а смерть — нам.

У плотно забитой камнями вентиляционной трубы под ладонь ему попал патрон от трехлинейки. Словно вспомнив, что он еще жив и что рядом враги, сержант приподнялся на локтях и ощупал все вокруг жадным ищущим взглядом. Хоть бы какое-нибудь ружьишко! Хотя бы ржавое, с разбитым прикладом!

— Слышите, вы, Газарян, Иванюк, Петрунь, старшина… я здесь. Много их, врагов, слишком много. И они уже рядом. Я понимаю: вам меня уже не прикрыть… Спасибо, кто-то из ребят оставил патрон. Последний.

Обнимая раненой рукой кончик поржавевшей трубы, Крамарчук приподнялся на локте и, сжав в ладони этот единственный патрон, стал ждать, когда сможет швырнуть его в первого приблизившегося немца.

Их приближалось сразу трое: свирепое выражение лиц, нервное подергивание стволами автоматов, ощущение своего полного превосходства.

— Ничего, ребята, — прошептал сержант, стараясь не замечать врагов и обращаясь только к тем, что навечно остались в доте, — ничего, — еле шевелил он потрескавшимися, окровавленными губами. — Вы держитесь. Я прикрою. Такое уже бывало. Главное, что вы рядом. Вместе мы как-нибудь продержимся. Вместе мы как-нибудь… Во спасение души: это же не первый бой!…

* * *

Старший лейтенант все еще полулежал на том же месте, где Андрей оставил его. Только теперь лицо командира роты еще больше посерело и осунулось.

Его уже давно надо было отнести на хутор, в дом, и там, в тепле, дать немного отлежаться. Судя по тому, как четко проступали на его штанине пятна крови, ранение хотя и не было тяжелым, но все же остановить кровь пока не удавалось. Очевидно, потому, что Корун уже много раз пытался встать и все время тревожил рану.

На всякий случай Беркут сообщил ему о договоренности с гауптманом, считая, что делает это просто так, из вежливости.

— А ведь всякие переговоры с немецкими офицерами на поле боя запрещены, — язвительно заметил старший лейтенант, закуривая самокрутку.

— Кем запрещены?

— Кем-кем?! Теми, что высоко над нами. Решение о любых переговорах с противником может приниматься только в больших штабах. Существует соответствующий приказ.