До последнего слова - [2]

– Разумеется, нет. И эта мысль была всего-навсего одной из семидесяти тысяч. В ней нет ничего особенного.

– Ничего особенного.

– Умница. – Мама берет меня за подбородок и приподнимает мою голову, чтобы я посмотрела ей в глаза. – Я люблю тебя, Сэм. – От нее пахнет ее любимым лавандовым лосьоном, и я вдыхаю его запах, чувствуя, как поток новых, более радужных мыслей рассеивает мрачные и жуткие. – О чем бы ты сейчас ни думала, это не страшно. Твои мысли – это вовсе не ты. Понятно? А теперь расскажи мне…

Мы уже не в первый раз с ней вот так сидим. Таких случаев не было уже давно, но мама входит в свою роль с привычной легкостью. У нее прекрасная выучка.

– Ножницы, – шепчу я, уронив голову маме на грудь и ощущая себя больной, грязной, униженной. Делиться с ней этими жуткими мыслями мучительно, но водоворот в голове куда страшнее, и рассказать ей обо всем – единственный шанс от него избавиться. У меня тоже неплохая выучка.

– Розы. Волосы Оливии и… Пейдж… – Мама позволяет мне не заканчивать фразу: ей и так все понятно. Она крепче обнимает меня, а я хватаюсь за ее футболку, утыкаюсь ей в плечо, со слезами шепчу, как мне стыдно.

– Тебе нечего стыдиться, – говорит она, ласково отстраняет меня и целует в лоб. – Посиди тут. Я скоро приду.

– Не надо… – молю я, но знаю, что она меня не послушает, а сделает то, что должна. Я нервно хватаюсь за шею, впиваясь в кожу ногтями – и так трижды, а потом мама наконец возвращается. Я поднимаю взгляд и вижу, что она опустилась на корточки передо мной и протягивает мне ножницы.

– Возьми, пожалуйста.

Мне совсем не хочется их трогать, но выбора нет. Касаюсь кончиком пальца холодного металла и провожу вверх по лезвию, легко, медленно, едва уловимо притрагиваясь к поверхности. Добравшись до колец, ныряю в них пальцами. Мамины волосы совсем рядом, только руку протяни.

Я могла бы их срезать. Но ни за что не стану.

– Молодец. Это всего лишь ножницы. Они пробудили в тебе страшные мысли, но ты не станешь их слушать, потому что ты хороший человек, Саманта Макаллистер, – говорит мама, и ее голос звучит уже ближе.

Я бросаю ножницы на пол и отталкиваю их как можно дальше от себя. Обнимаю маму за плечи, крепко прижимаю к себе, надеясь, что больше этого не повторится, хотя в душе знаю, что это не так. Панические атаки – как землетрясения. Когда земля под ногами вновь становится неподвижной, мне делается легче, но я знаю, что будет и новый приступ, который я опять не смогу предугадать.

– А что я всем скажу?

Друзьям нельзя знать о моем ОКР[1], о моих мучительных, бесконтрольных мыслях, потому что они – нормальные люди. Можно даже сказать, безупречные. Они ценят в себе эту нормальность и безупречность и даже представить себе не могут, как мне далеко до обоих этих качеств.

– Пейдж подрезает розы вместо тебя. Девочки думают, что ты помогаешь мне на кухне. – Мама протягивает мне полотенце, чтобы я вытерлась. – Можешь вернуться к себе в комнату, как только будешь к этому готова.

Я долго сижу на кухне одна, глубоко дыша. Я по-прежнему не могу смотреть на ножницы, лежащие на полу, в дальнем углу кухни, и точно знаю, что на ближайшие несколько дней мама спрячет от меня все острые предметы, но мне действительно легче.

И все же одна жуткая мысль по-прежнему таится где-то на мрачных задворках моего сознания. В отличие от других она на меня не нападает, но пугает совсем по иным причинам. Она никогда не выходит у меня из головы. И ужасает меня сильнее, чем все остальные.

А вдруг я сошла с ума?

Сейчас

Больше всего на свете

Третья дорожка. Я всегда выбираю третью дорожку. Моим тренерам это кажется невероятно забавным. Причудой вроде нежелания стирать «счастливые носки» или брить бороду перед важным соревнованием. И замечательно. Пусть и дальше так думают.

Я подхожу к краю бассейна, встряхиваю руки и ноги, делаю несколько упражнений, разогревая мышцы пресса. Сгибаюсь, наклоняюсь к пальцам ног и крепко сжимаю их, а потом смотрю на воду и трижды пробегаю большими пальцами по клейкой ленте на бортике бассейна.

– Пловцы, по местам, – командует голос тренера Кевина, эхом отражаясь от стен, и, когда раздается свисток, я реагирую совсем как собака Павлова. Кладу ладони одну на другую, выпрямляю руки так, чтобы голова оказалась между ними, и прыгаю в воду; вытягиваюсь, тянусь, удерживаю положение, пока кончики пальцев не вынырнут на поверхность.

А потом наступает десять секунд блаженной тишины, если не считать плеска воды.

Я изо всех сил работаю ногами и руками под ритм песни, которую мысленно проигрываю у себя в голове. Первой на ум приходит веселая песенка с приставучим текстом, и я начинаю плыть баттерфляем, вскидывая руки над головой прямо в такт зажигательной мелодии. Один удар ногой, второй, гребок. Один удар ногой, второй, гребок. Раз, два, три.

Я и сама не успела заметить, как доплыла до противоположного края бассейна, резко развернулась и с силой оттолкнулась от стенки. Я не смотрю ни вверх, ни влево, ни вправо. Как говорит наш тренер, на время соревнования все, кроме вас самих, теряет значение.

Моя голова поднимается над водой раз в несколько секунд, и в эти мгновения я слышу, как тренера кричат нам, чтобы мы опустили подбородки или приподняли бедра, выпрямили ноги или согнули спины. Своего имени я в их криках не слышу, но все равно проверяю, все ли делаю правильно. Сегодня все кажется правильным, даже я сама. А еще я сегодня на редкость резвая. Ускоряю песню у себя в голове и изо всех сил работаю руками и ногами, преодолевая последние метры, а когда пальцы касаются бортика, выныриваю из воды и смотрю на часы. Я побила собственный рекорд и пришла на четыре десятых секунды раньше.