До основанья. А зачем? - [2]

— Для вас может быть, там и нет войны, господин Штрих — резко ответил Даир, выделяя последнее слово — но меня среди такой же веселящейся толпы на столичной улице однажды схватили и, выбив на допросе зубы, равнодушно поставили метку в графе "не сознавшиеся" и проштамповали восемь лет каторги; я бежал с этапа. Здесь же, в этом беззаботном южном городе с музыкой и танцами на площадях, наши товарищи просто исчезают без всякого следа и суда; против нас ведется самая жестокая и беспощадная война без всяких правил! Пусть вас не обманывает эта внешняя идиллия: мы — сражающееся подполье на территории безжалостного врага!

— Но моя жена и дети не давали клятвы! — воскликнул Штрих — они даже ничего не знали! Я не мог отдать их на смерть вместо себя!

— Поэтому вы выдали других, которые тоже очень хотели жить: трое наших пытались отстреливаться, их убили — зло сказал Даир — ухватив конец нити, полиция размотала весь клубок; взяли еще многих. Теперь их бьют и пытают так, что уже двое наших товарищей, не выдержав, лишились рассудка, и сейчас находятся в сумасшедшем доме, не похожие на людей!

Штрих содрогнулся, вспомнив сказанное ему тогда на допросе. Мы гуманные люди, и никого не убиваем без суда — но после некоторых процедур вы до конца своих дней не выйдете из лечебницы, став куклой без разума и воли, пускающей слюни и ходящей под себя. Значит, слова эти были правдой.

— Я не хотел этого — только произнес он — я рассказал лишь про груз литературы. Никакие бумажки, которые можно снова отпечатать, не могут стоить жизни невинных людей!

— Вы не знали, с какой жаждой рабочие ждут нашей газеты? — со злостью спросил Даир — попробуйте сказать им, что это лишь бумажка; для них это слово правды, за чтение которого их избивают полиция и хозяйские наймиты, а они шлют нам гроши, отрывая от своей скудной платы и обеда своих голодных детей! Вы, возмущаясь "эксами", не заметили или не захотели заметить этих денег, омытых слезами, потом и кровью — сколько их, а также труда, времени и риска наших товарищей ушло на издание тиража, попавшего в лапы полиции, и устройство маршрута, теперь потерянного. Теперь рабочие будут ждать нашего слова, ИХ слова, напрасно — пока мы не наладим новый маршрут.

Штрих молчал. Закончив свою отповедь, Даир, посмотрел на часы и сурово сказал:

— У меня больше нет времени с вами спорить. Вы пойдете со мной, чтобы предстать перед судом товарищей и ответить за то, что совершили. Помните, что при малейшей вашей попытке бежать или поднять тревогу я выстрелю без промедления.

Его взгляд подтверждал твердость этих слов. А дуло револьвера в его руке смотрело немигающим черным глазом. Штрих вспомнил, как сам он когда-то так же смотрел в нацеленный ствол пистолета в своей собственной руке, когда после того предательства ему не хотелось жить. И лишь слова жены удержали его тогда — милый, если с тобой что-то случится, ты и меня этим убьешь!

— Провокаторов убивают — подумал он — но пусть я трижды виновен: не смертью своей я должен это искупить, а счастьем любимой женщины и детей; ради них я должен жить, чего бы это ни стоило!

Решив так, он вдруг ясно понял, что ему надлежит делать.

— Я думаю, что Первому, или кто там у вас будет, захочется взглянуть на очень любопытные бумаги — сказал он, больше всего боясь, что его выдаст изменившийся тон — в организации есть настоящий шпион, полицейский агент. Посылая мне фальшивый вызов, полиция уже знала, с кем имеет дело; впрочем, разговоры о провокаторе были еще причиной моего отъезда за границу за год до того. И кажется, я знаю, кто это. Если я назову имя — согласится ли Организация оставить меня в покое?

— Торг неуместен там, где должно следовать долгу! — возразил Даир — суд учтет и это. Давайте бумаги сюда!

Леон боялся, что незваный гость будет стоять за его спиной с револьвером наготове. Но за дверью кабинета как показалось, послышался какой-то шорох, похожий на шаги, и Даир остался на месте, спрятав оружие в карман. Это было его ошибкой: тот самый пистолет сейчас лежал поверх книг на верхней полке, действительно прикрытый сверху какими-то бумагами. Раньше он хранился в ящике письменного стола, но Зелла, опасаясь за добравшихся до оружия детей, настояла переложить его в недоступное им высокое место. Пистолет словно сам скользнул в ладонь — и Леон резко повернулся, держа оружие в вытянутой на уровне глаз руке.

— Не двигайтесь! — крикнул он — поднимите руки! Вы просто убийца, ворвавшийся в чужой дом! Что бы вы сделали, войди сейчас моя жена и дети — убили бы и их, боясь оставить свидетелей, могущих вас выдать, как убивали при "эксах" ни в чем ни повинных прохожих? Вы не живете, а умираете, или готовитесь умирать, я же хочу жить, любить свою жену, растить детей, и никто не может поставить это мне в вину!

Он старался разжечь в себе ненависть к сидящему напротив человеку. Без этого он не мог заставить себя нажать на спуск, отчего и не выстрелил первым, без всякого предупреждения, хотя разум и говорил ему, что это было бы самым верным.

— Медленно и осторожно достаньте револьвер и положите на стол стволом к себе — приказал он гостю — при первом же резком движении я стреляю!