До комунизма оставалось лет пятнадцать-двадцать - [7]

— Ты все еще не остыл. Тепло. Я уже почти забыла, какое оно приятное и ласковое. Как хорошо!

Низкий голос девушки окончательно успокоил Юру. Он обмяк и заворожено слушал.

— Встань и посмотри мне в глаза. Не бойся.

Юра робко повиновался. Гитарист цокнул языком.

— Вот это да! Везет же некоторым. И приласкают их, и утешат... Слушай, да я-то ведь тоже теплый!..

— Помолчи, — сказала девушка, даже не взглянув на гитариста. Тот послушно зажал рот ладонью, скорчил насмешливую рожу и отвернулся.

— Ты пошел за мной, — продолжала девушка. — пошел и заблудился. Потерял путь. Всем мужчинам нужна путеводная нить. Иди за мной. Дай руку, чтобы не потеряться во второй раз. Дай руку, я так соскучилась по теплу.

Она поднялась и протянула Юре свечку, брошенную на пол во время тщетных попыток освободиться из плена тьмы. Он отдернул руку, боясь обжечься.

— Это мертвое пламя, — сказала девушка и совершенно спокойно провела ладонью над огоньком. Юра недоверчиво повторил ее движение и почувствовал, что ровное немигающее пламя свечи действительно холодное. Он слабо удивился тому, что не заметил этого сам, взял девушку за ледяную руку и послушно последовал за ней.

— Эй, меня забыли! — спохватился парень, подобрал гитару, пристроил на грифе свою свечку и запел “Зубоврачебный романс”. Он держался шагах в пяти позади от них и старался идти не очень быстро, чтобы не сокращать дистанцию.

Юра молчал. Ему нравилось идти рука об руку с незнакомкой. Не надо было ни о чем думать и заботиться: его вели куда-то в неизвестность; но пусть в неизвестность, зато о нем заботились, за него решали. Юра был слишком молод, чтобы спокойно встретить как должное все, что свалилось на него несколько часов назад. Девушка дала именно то, чего ему так не доставало. Она как бы схватила и удержала хрупкими алебастрово-белыми ручками гнет подземной тьмы, давая юноше возможность отдышаться.

И несмотря на ледяную холодность ее рукопожатия Юре было почему-то необычайно тепло рядом с ней.

— Как тебя зовут? — спросил он наконец.

— Судя по тому, что она норовит дать тебе путеводную нить, зовут ее не иначе как Ариадной, то есть Адой. Хоть на Тезея ты явно не тянешь, — донесся сзади насмешливый голос гитариста. Что свидетельствовало о наглом беззастенчивом подслушивании, несмотря на кажущееся самозабвение от перезвона струн и собственного пения.

— Судя по тому, как неловко ты вмешиваешься в разговор, тебя следует назвать Медведем, или проще Мишей. Хотя на самом деле это имя имеет совсем другое значение, — отрезала девушка. Гитарист удивленно присвиснул.

— Вот это да! В самую точку. Один-ноль в твою пользу, Ада. Кстати, прав я насчет тебя?

— Соней меня зовут, — сказала девушка, и улыбнувшись Юре, добавила: — Не обращай на него внимания.

— Я и не обращаю. Юра. Я Юра, — сказал он застенчиво.

— Соня. София. Мудрость. Хм-м-м, — гитарист театрально откашлялся, сказал голосом Синявского: — Мимо ворот. Что ж, разрыв в счете сохраняется. Один-ноль, — и весело запел какую-то совершеннейшую чепуху:

— А мне на девушек везло,

тра-ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля!

А ту буквально как на зло,

тра-ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля!

Вставную челюсть проглотил,

ой-е-е-е-е-е-е-ей!

И весь свой внешний вид сгубил,

ай-я-я-я-я-я-я-яй!

И так далее в том же духе. Вообще репертуар его был крайне разнообразен: пародийно-патриотические, аполитичные, откровенно блатные, бытовые, туристские, студенческие песни следовали одна за другой. Он действительно соскучился в психиатрической больнице за гитарой. А может он так старался, чтобы не слишком тоскливо и одиноко было брести в гору, потому что три крошечных мертвенных огонька лишь подчеркивали окружающую тьму. Гитарист как раз дошел до середины “Кирпичиков”, когда неожиданно ушедший вверх потолок озарился желтоватыми отблесками. Соня обернулась, весело взглянула на спутников и бодро воскликнула:

— Пришли!

— И

по

камешкам,

по кирпичикам

Разобрали весь хлебный завод...

Значит, это и есть Бабий Яр изнутри? И вы тут живете? — отозвался Миша.

— Здесь. Но тебе надо выглядеть поприличнее.

Последнее замечание относилось к Юре. Соня критически осмотрела его с головы до ног, сняла с рук до сих пор надетые на них подобно нелепым манжетам рукава пальто, оборвала до середины бедер висевшие лохмотьями штанины брюк и сказала:

— Ну вот, теперь ты непременно понравишься моему дедушке, если мы встретимся.

— Он понравится ему еще больше, если махнет не глядя свои туфли на мои прекрасные тапочки, — съязвил Миша. Соня вздохнула. Гитарист захихикал и сказал: — Что ж, не костюмом возьмем, так песнями.

И бравируя заиграл “Прощание славянки”. Слева вспыхнул и начал приближаться крошечный огонек. Скоро к ним подошел босой матрос в рваной тельняшке и черных клешах. Из-под густых усов и длинной щетины, покрывавшей его подбородок, пробивалась довольная улыбка, пышная шевелюра вздрагивала. Юре показалось, что у матроса чесотка, потому что он все время потирал правой ладонью грудь и живот. Однако присмотревшись как следует юноша различил под тельняшкой такие же темные пятна, как на груди у Сони.

— Ах ты ж моя славненькая! Ах ты ж золотце! Музыку привела, ненаглядная, — оживленно заговорил матрос. — И кто б еще за это подумал, кабы не Сонечка! И что б мы все без тебя делали? Тут уже появлялся один фраер, но он бацает только на пианине, а я здесь в упор наблюдаю гитару и виртуозного гитариста.