До Берлина - 896 километров - [73]

Отойдя в сторонку, я тщательно записал эту фразу и сейчас вот, много лет спустя, обрабатывая свои дневники, просто переписал ее сюда из старого блокнота, ибо, как мне кажется, узнать, что думал в минуту перед решающим штурмом один из славнейших полководцев второй мировой войны, было подарком судьбы для военного журналиста.

А потом началась военная страда, стоившая многих жертв, ибо каждую цель приходилось подавлять массированным огнем, а каждый дом по берегу канала становился крепостным редутом. Я не имею обычая записывать номера частей, но тут вот, сегодня, дело особое, ибо на этом участке они первыми вступили в Берлин. Из состава нашего фронта на северный берег канала перешли части девятого механизированного корпуса. Контратаковав, неприятель предпринял попытку сбросить танкистов в канал. Так завязался здесь первый бой. Яростный бой. Танкистов потеснили. Зато штурмовые батальоны 22-й мотострелковой бригады, рванувшиеся за канал, вмели уже успех. Под аккомпанемент артиллерии, обосновавшейся на южном берегу канала и делавшей один огневой налет за другим, эти части на лодках, на бревнах, на каких-то ящиках переплывали канал, перелезали через него по железному кружеву взорванного моста.

Любопытный штрих: кто-то из передового батальона уже на том берегу прикрутил к мостовой ферме красный флаг. Было ветрено, флаг этот тотчас же развернулся. На атакующих это произвело такое впечатление, что темп форсирования сразу вырос и к утру, когда на том берегу образовалось изрядное предмостное укрепление и саперы спустили на воду понтоны и резиновые лодки и принялись за наведение мостов, враг был оттеснен от берега.

К полудню генерал Рыбалко доложил командующему, что части его армии, продолжая наступать в северном и восточном направлениях, уже соединились с армиями Белорусского фронта. Вокруг Берлина сомкнулось, так сказать, стальное кольцо. Свидетельствую: это произошло 24 апреля в 14 часов 20 минут.

Теперь я почти бегом спустился по лестнице с крыши «небоскреба». Скорее назад. Писать, писать. Ясно было, что в завтрашний, а может быть, и в послезавтрашний номер это не попадет. «Правда» очень строга к такого рода сенсационным сообщениям. Наберут наши опусы и ожидают соответствующего сообщения Совинформбюро. Но материал просто чесал мне руки. Наверняка такие журналистские асы, как Мержанов, Горбатов, Золин, как тот же Вишневский, действующие на восточном конце Берлина в частях Первого Белорусского фронта, опишут все, что было там, на их стороне. И могу ли я отставать от них?

Когда я вернулся с узла связи, Крушинский, тоже уже передавший свою корреспонденцию о том, что произошло в этот замечательный день, сказал:

— Не распрягайте свою роскошную лайбу. Звонили от генерала Петрова. Он требует, чтобы вы тот же час явились к нему. Спросил у порученца, по какому делу, он чего-то очень многозначительно замутил, дескать, там узнаете. Что вы, Бе Эн, об этом скажете?

Что? Действительно, зачем я мог понадобиться начальнику штаба фронта? Меня провели к нему прямо в личную резиденцию. Сводка уже прошла, боевое донесение было готово. Сняв китель, генерал отдыхал за чашкой крепчайшего чая. Отдыхая, слушал радио, что-то истерично кричавшее по-немецки. Голос был странный, гортанного тембра, но звуки слышались точно бы из бочонка.

— Доктор Геббельс. Собственной персоной, — пояснил генерал. — Он ведь командует зоной обороны Берлина, и видите, какая истерика… Будем защищать сердце фатерланда до последней капли крови… Восточные варвары из последних сил рвутся к нашей святыне… Берлинцы, славные берлинцы, потомки великих германцев, защищайте свой родной город, свои семьи, своих жен, которых ждет страшная судьба… Видали, как завинчивает. — Генерал выключил приемник и домашним голосом сказал: — Хотите чаю? Только я ведь пью крепкий, как деготь.

Он наполнил из термоса стакан. Положил в стакан кусок лимона. Я вопросительно смотрел на него, желая понять, зачем все-таки меня позвали. Он неторопливо снял большое круглое пенсне, протер его и вдруг очень строго сказал:

— Мне доложили, что вы передали девушкам из седьмого отдела на перевод ленты телеграфных переговоров, которые вы взяли в подземелье Цоссена.

— Так точно. Я думал…

— Не знаю уж, что вы там думали, но, очень мягко говоря, вы совершили грубейшую ошибку.

— Но я не знал…

— Вы знаете, что было на этих лентах? Не знаете? Так вот, полюбуйтесь. — И только тут, водрузив пенсне на место, он улыбнулся.

У меня в руках оказались листки переводов последних переговоров узла связи верховного командования сухопутными вооруженными силами с немецкими военачальниками, находившимися на юге Германии и в странах, еще оккупированных немецкими войсками. На одном конце провода были встревоженные ходом событий гитлеровские военные сатрапы, а на другом — четыре пьяных солдата-телеграфиста, заживо похороненные в бункере узла связи и мысленно уже простившиеся с жизнью.

Вот отрывки из этих разговоров, в которых я по причинам, легко понятным, заменяю наиболее выразительные слова многоточиями уже при обработке дневников.

Эдельвейс. Генералу Крепсу. Вручить немедленно. Отсутствием всякой информации вынужден ориентироваться обстановке радиопередачами англичан. Сообщите обстановку. Вводите курс дальнейших действий. Подписано А-19.