Дни Затмения - [19]

В смысле дела, создалась обстановка неудобная: отрешенный Багратион живет в расположении дивизии с надеждой на реставрацию, а Гагарин^{114}, принявший командование, только подписывает текущую переписку, но от решения принципиальных вопросов уклоняется, не зная, кто же будет командовать дивизией — он, я или Багратион. В это время появляется с Кавказа Рагозин^{115}, и я его сейчас же отправляю в Петроград и Ставку выяснить положение. Тем временем Багратион начинает серию прощаний. Сначала приглашаются «желающие» на плаце перед фольварком. Конечно, собирается вся дивизия в конном строю. Происходит скандал: во время объезда пулеметный отряд не отвечает на приветствие. Багратион в ярости отправляет их домой. Эти господа всегда остаются самым беспокойным элементом. Хотя я и добился возвращения во флот всех моряков, но они до конца остаются источником всяких недоразумений. Туземцы гораздо сдержанней и тактичней.

Другое недоразумение с прощальным обедом в штабе. Узнаю от Максимовича, что штабные комитеты хотят протестовать против того, чтобы офицеры чествовали такого известного контрреволюционера, как Багратион, а в крайнем случае хотят устроить дебош, — ворваться в столовую и арестовать Багратиона. Прошу им передать, что их не касается, кого офицеры угощают в своей столовой и что, если произойдет скандал, я вызову ближайший туземный полк и никто из русских штабных не останется в живых. Тем не менее, во время обеда чувствую себя на иголках, а Максимович каждые пять минут выбегает успокаивать страсти, ибо Данилов и другие агитаторы продолжают призывать к восстанию. Кончается все благополучно.

Получаю телеграмму от Рагозина, что Гучков ушел, а затем приезжает и сам Рагозин со многими интересными сведениями. Оказывается, младотурки всячески протестовали против моего назначения на должность начальника дивизии, ибо они хотят, во что бы то ни стало, меня посадить в Петроград на место Корнилова, который окончательно поссорился с «демократией». С уходом Гучкова и воцарением в Довмине[2]) Керенского младотурки пошли в гору, и мой вызов в столицу несомненен. Экий хитрец Пальчинский. Тем не менее решаю на его частные приглашения приехать, хотя и настойчивые, не обращать внимания. Я воинский чин, а не политический интриган. В Ставке Рагозин застал Брусилова и с несомненностью выяснил, что сей последний уже давно против меня подработан Багратионом.

Наконец, приходит, шедшая 5 дней, телеграмма за подписью Керенского, с категорическим приказанием прибыть. Укладываю чемоданы и прощаюсь, — особенно трогательно с татарами. Полк приходит в конном строю. Я произвожу им короткое, но горячее учение, а затем произношу маленькую речь, повторяя им то, что сказал при сдаче полка в январе прошлого года, т. е. что, куда бы меня судьба не возносила, и где бы мой ум ни работал, мое сердце останется с ними.

Даже прощание со штабными «демократами» выходит совсем сердечно, и они мне подносят адрес, в коем доказывается, что я необычайный молодец по всем статьям. Остаюсь еще на один день, чтобы участвовать на большом фестивале, устроенном нашим санитарным отрядом.

А на следующий день в поезде даю прощальный и дружеский совет Багратиону: «Если останешься командовать дивизией, никогда не бери начальником штаба Гатовского^{116}, он подведет» (какой я пророк). Несмотря на дальность до вокзала, много народа провожает.

Приезжаю в Киев и узнаю, что Керенский только что проехал в Каменец, но сегодня ночью выезжает оттуда в Одессу. Решаю его повидать раньше, чем ехать в Петроград. Вечером качу в Жмеринку, где рано утром ловлю поезд военного министра. Все спят. Бужу генерального штаба полковника Барановского^{117}, бофрера Керенского, при нем состоящего, объясняю ему в чем дело и иду в вагон-ресторан пить чай.

Стиль путешествия не похож на гучковский: несколько вагонов, свита из всяких хулиганов, конвой из преображенцев и моряков, а не из юнкеров, — очевидная поза на демократичность.

Появляется Керенский, за ним Щербачев^{118}. После чая Керенский уводит меня в салон и говорит мне, что он вызвал меня потому, что «когда он уезжал из Петрограда, я был единственным кандидатом на должность Главнокомандующего войсками округа, единодушно выдвигаемого всеми». (Значит, я не его кандидат, или уже Брусилов успел в Каменце про меня напеть).

Говорю, что это назначение совсем мне не улыбается, что я предпочитаю службу на фронте, но что при развале армии вряд ли какая-нибудь порядочная война теперь возможна, а потому — пускай он со мной делает, что находит более полезным. Керенский протестует, что война не кончена, что наступление будет, да еще какое! — Дай-то Бог, но мне кажется, что присяжный поверенный не может понять духа армии в смысле ее боеспособности. Решаем в конце концов на том, что я поеду в Петроград, куда Керенский приедет через несколько дней, и тогда вопрос о моем назначении покончим в том или ином смысле. После этого я спрашиваю, как же будет с Туземной дивизией? Керенский отвечает: «решили оставить Багратиона. Уж очень за него просит Брусилов, надо же что-нибудь для него сделать». Теперь все понятно. Приезжаем в Одессу. Толпы народа, почетный караул, речи, «ура». Керенский отбывает, осыпанный цветами, а я нахожу в коменданте вокзала старого маньчжурского соратника, бывшего адъютанта у генерала Болотова