«Дни моей жизни» и другие воспоминания - [48]

Ее наивысшие роли были Орлеанская дева, Сафо и Мария Стюарт.

В Орлеанской деве она почти не давала мужественной воительницы, героической амазонки: наоборот — идеальную женственность и мистический энтузиазм. Смесь бессознательного героизма и девственной грации. Не забыть ее ответа на слова: «Ах, в наши дни чудес уж не бывает!» — «Есть чудеса»… Не резко, не гневно на людское недоверие, а ушедшая в себя уверенность в своей правде. Она все время слушает свой тайный голос. Глубина чувства так и лилась из каждого слова, из каждого взгляда. Вера в свое дело сообщалась слушателям, и каждому казалось естественным «слепо броситься вослед за дивною пророчицей». Жанна не изумлена, ее речи просты и непреодолимы: «Стремительно зовет меня судьба»… Она давала образ нравственного величия, который, верно, и не снился пастушке из Дом-Реми, но тот, кто видел в этой роли Ермолову, уже не мог себе представить Жанну д'Арк другой.

В «Марии Стюарт» были прямо несравненная сцена и нарастание настроений. Начиная с детски-трогательной радости: «Дай надышаться мне этой свободой», — и кончая ее фразой после встречи с Елизаветой: «Кеннеди! При Лейстере — унизила ее!» — все это не забудется до смертного часа.

История античной Сафо, которой «голову давил холодный, без аромата, лавр» и которая хотела простой человеческой любви, а ей, великой, предпочли хорошенькую девочку.

Фигура Сафо была ее шедевром, той божественной Сафо, которая спустилась с пиршества богов в среду смертных, испила от чаши обычной любви — и искупила это добровольной смертью.

Безумная! Зачем с высот чудесных,

Где Аганиппе радостно журчит,

Сошла я в этот мир? —

говорит Сафо.

Когда бессмертные тебя избрали,

Беги, беги сообщества людей.

Один из двух миров избрать ты должен,

И раз избрав — возврата нет тебе!

Когда вся гамма любви, страсти, ревности, женского оскорбленного достоинства пройдена ею, — величие богини возвращается к ней, и она, перед тем как добровольно прекратить свою жизнь, в последний раз обращается к богам:

Могучие прославленные боги,

Вы щедро жизнь украсили мою.

Избраннице позволили своей

Коснуться сладкой чаши этой жизни,

Коснуться лишь — не пить ее до дна.

Смотрите же! Покорная веленью,

Я ставлю этот сладкий жизни кубок…

Она стояла в это время на утесе, с золотой лирой в руках, в царственном пурпурном плаще, озаренная солнцем. И после слов:

И я его — не пью!.. —

делала одно движение вперед, кидаясь с утеса, — и исчезала. И нельзя было поверить, что исчезала не в волнах Эгейского моря, а просто-напросто подхваченная на тюфяк рабочими за кулисами…

Из многих виденных мною пьес остались в памяти некоторые интонации, которые до сих пор звучат в ушах, непревзойденные никем. Например, крик Юдифи в «Уриель Акосте», когда раввин читает проклятие Уриелю и грозит ему всеобщим отчуждением: «Ты лжешь, раввин!» — или в той же «Марии Стюарт» ее фразу в сцене встречи с Елизаветой: «Терпение, лети на небеса!»

Но рассказать о них нельзя, как нельзя передать словами блеска молнии или раската грома.

А стоит вспомнить, отойдя от трагедии, Островского или современные пьесы. «Таланты и поклонники» — молодая русская актриса, «На пороге к делу» — деревенская учительница. Какая это вдруг становилась настоящая русская девушка, мягкая, трогательная, задушевная, вместо рыкающей львицы. Даже пустые и плохие пьесы В. Александрова в ее исполнении преображались — она везде умела найти правду жизни и отыскать «человеческое». Ходульные фразы делались в ее устах искренними, сентиментальность претворялась в чувство, риторика — во вдохновение.

Я не могу и не берусь рассказывать, какая артистка была Мария Николаевна. Это невозможно, и в этом случае мне остается поступить так, как тот француз, о котором говорит Льюис в начале своей «Истории философии»: он заявил, что он не может доказать, что земля вертится, но дает в этом честное слово. Француз был прав, так же, как права буду я, когда скажу, что Ермолова была величайшей русской трагической актрисой. И — но это уж, конечно, мое личное мнение — превосходила силой и Дузе, и, разумеется, Сару Бернар.

* * *

У Шекспира есть одна пьеса — «Зимняя сказка», в которой М.Н. играла небольшую сравнительно роль — невинно оклеветанной королевы Гермионы, которую ее супруг король приказывает казнить, но ее друзья, знающие ее невинность, спасают ее и несколько лет скрывают в изгнании. Тем временем ее невинность выясняется, и король предается бурному раскаянию. Друзья говорят ему, что у них сохранилась статуя, изображающая королеву. Ведут его к нише, сдергивают покрывало — и он видит статую Гермионы. Король выражает все свое позднее отчаяние, всю любовь — статуя чуть розовеет, в лице ее что-то трепещет, он еще не верит, но она делает движение — и сходит с пьедестала. Все объясняется и кончается, как всегда в волшебных сказках, к общему счастью.

Так вот, фигура Ермоловой в виде статуи, в белых одеждах, с мраморным лицом, как-то особенно освещенная, так, что казалась словно изнутри озаренной алебастровой вазой, была изумительно прекрасна и могла бы служить моделью Фидию и Праксителю.

Но особенно часто вспоминала я эту фигуру, когда смотрела на М.Н. в жизни. Какой бы я ни видела ее за долгие годы нашего общения: веселой или печальной, в домашней обстановке или в обществе, — никогда я не могла мысленно отделить ее от прекрасной мраморной фигуры сказочной царицы, как она стояла там, — не статуя и не смертная женщина, не обыденное существо. Я вовсе не хочу сказать, что она была холодным мраморным созданием. Но вот в жизни я знала многих артисток, художниц, певиц, всяких известностей и знаменитостей: и все они были прежде всего обыкновенные, обыденные женщины, только одаренные каким-нибудь талантом. И женщина в них всегда брала верх над артисткой. Мария Николаевна же — это была прекрасная оболочка только для своего великолепного гения, какой-то «небесный дух, прикованный к земле». У нее не было ни одного свойства, составляющего неотъемлемую принадлежность почти всякой артистки: самоуверенности, самолюбования, честолюбия, зависти никогда, ни в каких случаях нельзя было найти в ней, ни в каких положениях. Ее «скромность» вошла в пословицу, но это была не скромность, не сознательно воспитанное в себе настроение, а врожденное благородство и целомудрие, подобных которым я не встречала в театральном мире никогда, да и никто, я думаю. Вот уж к кому подходило выражение «не от мира сего»! Я не знаю другой женщины, которая так равнодушна была бы к вещам, к нарядам, к какой бы то ни было собственности.