Дни людей - [62]
Да, я шел на недостойные сделки; порой в притонах притворялся, будто вожу дружбу со сводниками и прочими подручными порока, просто чтобы обзавестись сообщниками. В те дни я и узнал, каким благом наделил вас Дионис, подарив виноградную лозу.
А выход украдкой на рассвете, возвращение по — улочкам города, который кажется новым из-за необычного часа!.. Уносишь воспоминание о теплом перламутровом теле, которое оставил спящим меж смятых простыней, как меж створок раковины; сам себя чувствуешь таким легким в легком воздухе. Входишь в первую же харчевню с поднятым навесом, чтобы выпить чашку молока среди мусорщиков и зеленщиков. Ах, эти ранние утра со вкусом юности! Смакуйте же их, как смаковал их я.
Вот, слушайте, помню тот рассвет в Фивах, когда я вышел от Алкмены. Странная Алкмена! Из всех наваждений, которые тревожат ночи смертных женщин, у Алкмены было самое изощренное, равно как и самое распространенное. Она хотела изменить Амфитриону… с самим Амфитрионом.
Бравый полководец, вообще-то красивый мужчина, да и храбрец к тому же, ее не удовлетворял. Она навязывала своему герою испытание за испытанием; он этому покорялся, всякий раз проявляя все больше героизма. Этого, однако, Алкмене было недостаточно. Но вместе с тем ее желания призывали не другого мужчину; она хотела, чтобы сам Амфитрион был другим. Тот же рот, но произносящий другие слова; те же руки, но другие прикосновения. Вкусить ненадежные радости супружеской измены в спокойном удобстве брака. Квинтэссенция невозможного в конечном счете. Но сколько их, гоняющихся за подобными бреднями? Если бы вы видели, мужья, как ведут себя ваши жены с любовниками, как упорно повторяют с ними все то же, что делают с вами, как заставляют их одеваться так же, как вы, как вдалбливают им в голову ваши привычки, вплоть до кулинарных пристрастий, вы бы поняли, как трудно им быть по-настоящему удовлетворенными, когда они обманывают вас.
Однако надо было ублажить хотя бы одну, чтобы дать какую-то надежду остальным.
Я выбрал Алкмену с ее хрупким изяществом, бледными, отполированными ногтями, шелковистыми волосами, убранными лентой. И сердцем из металла.
Облачиться в доспехи Амфитриона, надеть его шлем, заговорить его голосом — все это для меня было детской забавой. Алкмена услышала наконец из уст Амфитриона те слова, которые так жаждала услышать. Он стал тем громогласным Амфитрионом, которого она хотела: бьющим посуду, гнущим щипцы, рассказывающим о своей победе, той самой победе, которую настоящий Амфитрион в тот момент с превеликой храбростью и немалым потом завоевывал. А Лжеамфитрион приказывал Алкмене раздеться, лечь и еще много чего другого, словно она была полем его битвы. Бедняга Амфитрион, какие бессонницы, полные разочарования, я тебе готовил! Но зато как чудесно нам спалось потом… По счастью, какой-то осел, заревевший во дворе, нас разбудил.
Я поспешно одевался, пока Гермес, мой дорогой Гермес, обратившись в слугу, морочил на пороге голову полководцу-победителю.
Да, помню еще харчевню, куда я завернул. На мне больше не было доспехов, но с человеческим обличьем пока расставаться не хотелось.
Помню вкус свежего сыра, который мне подали, и чарку светлого вина со смолистым ароматом. Вокруг меня ломовые извозчики, бродячие торговцы, подмастерья горшечников обмакивали свой хлеб в золотистое масло и жевали луковицы. Я чувствовал к ним большую братскую симпатию; мы подняли чаши за наше взаимное процветание; они хлопали меня по плечу, называя «хозяином». Делились со мной своими заботами. У одного семья осталась близ Немей, и он беспокоился, потому что лев, убежавший из зверинца, наводил страх на окрестности. Другой был рыбаков с Лернейского озера, но ему пришлось забросить свое ремесло из-за гидры, что проснулась в трясине и сотней своих зловонных пастей распространяла смертоносные миазмы. Я попытался их успокоить:
— Не тревожьтесь, скоро все уладится.
Я только что зачал Геракла.
Геракл, или Несчастье сильных. Его преступления и труды. Дом Адмета и ноги Омфалы
Если бы этот дуралей Амфитрион не захотел любой ценой доказать своей жене, что на нее нашло затмение, если бы не докапывался с таким упрямством, что же произошло, и в итоге не стал вести себя совершенно нелепо, выпячивая грудь, насупливая брови и через каждые три слова восклицая «Гром и молния!» (он даже завел себе орленка, которого держал привязанным к ножке своего кресла), то эта история наделала бы меньше шума, не дошла бы до ушей Геры и детство Геракла выдалось бы не таким трудным. Не было бы никаких ужасающих змей, ползущих к его колыбели, а также страшных воспоминаний об этом и приступов бешеного неистовства, от которых он страдал всю жизнь.
Из всех моих сыновей Геракл у вас самый популярный; не вижу другого героя, которому бы вы поставили такое множество статуй, также не вижу другого, кому бы вы больше завидовали.
Кто бы из вас, если бы получил возможность выбирать свою судьбу, не выбрал бы судьбу Геракла? Какой смертный, пусть даже музы щедро одарили его славой, Плутон — богатством, Гермес — талантом, не захотел бы стать этим огромным младенцем, потрясающим двумя задушенными змеями в своих ручонках, а потом юным колоссом, что опрокидывает быков, душит львов, истребляет разбойников, спасает города, повсюду обращает в прах своих врагов и пожинает награды за свои победы? Разве, говоря о ком-то, кто отличается своим ростом и сложением: «Настоящий Геркулес!», вы не слышите зависти в своем голосе?
