Дни гнева - [51]

На хуторе он никого не встретил. Дойдя до Крайнего двора, никого не нашел и там. Он позвал мать, Эдме, Луизона-Перезвона и Блеза-Урода, но никто не откликнулся, между тем обычно они бывали в доме или поблизости. И тогда его поразила какая-то особая тишина, гнетущая больше, чем обычная тишина пустого дома. В ней сливалось множество пустот, углубляя и усугубляя друг друга. Молчали часы на стене, маятник их замер в неподвижности. Неужто с его уходом остановилось время? Он боялся оглядеться, чтобы не найти еще чего-нибудь, подтверждающего мелькнувшую догадку. Часы останавливают в доме только тогда, когда в него приходит смерть. Молчание часов сдавливало ему горло, он задыхался в нем. Все же он решился пройти в родительскую спальню. Медленно потянул дверь. И, едва заглянув, все понял. Мертвое молчание обрушилось на его сердце, ворвалось в его жилы, сковало мысли и чувства. С родительской кровати сняли соломенный тюфяк — конечно, чтобы сжечь; так велел обычай: сжигать постель усопшего. Зеркало на дверце шкафа завесили — чтобы новопреставившаяся душа не искала в нем отражение покинутого тела и не сокрушалась о том, что отныне обречена быть невидимой.

Спальня была пуста, вопиюще пуста. У Симона подкосились ноги, и он осел на пол. Сомнений не осталось. Только исчезновение матери могло так осиротить дом. При виде голых досок кровати, завешенного зеркала ему передалось горе, которое должен был испытывать отец. Потеря была соизмерима с дородностью Рен: сколь теплым и нежным было ее тело, столь же леденящей и суровой утрата для Эфраима. Жестокая боль была бездонна, как объятия Рен. И горе было соразмерно счастью, утерянному с уходом Рен. Все рушилось, теряло смысл. Свет, заливавший спальню, вдруг замутился и померк, воздух стал душным и затхлым, тишина — оглушительной. Даже слюна во рту превратилась в желчь. Нет больше матушки, любимой матушки, ради которой он вернулся, бесконечно доброй и щедрой, дарующей покой и благо. Никогда больше он не увидит ее.

Тут-то Симон и вспомнил о старом Амбруазе. Это он, старый Мопертюи, прогнал его из дома, разлучил с родными, вдали от которых жизнь была постыла, безрадостна и тускла. Это из-за него остановили часы и сожгли постель, это он натравил смерть на его родной дом.

Симон горевал с такой же силой, как отец, но изливалось его горе совсем иначе. Не покорство и не смирение, а бешеный гнев овладел им. Он встал, вышел в сени, схватил топор. На дворе его ослепил яркий свет. И в сиянии майского утра он увидел Рузе. Вол терпеливо стоял посреди двора. Но Симон не узнавал своего товарища по скитаниям. Перед ним был колосс ошеломляющей белизны. Гигантский призрак, явившийся среди дня. Жуткое видение — вол из колесницы смерти.

Но где же сама смерть? Не упрятала ли она тело умершей матери в утробу этого белого гиганта? Не схоронилась ли сама в его сердце? Симон подскочил к Рузе, с размаху всадил топор ему меж глаз. Вол рухнул, не успев шевельнуться, не издав ни звука. Бросившись к поверженному телу, Симон отрубил голову, ноги, вспорол чрево. Он наносил все новые удары приспешнику смерти, рабу старого Мопертюи. Расчленял, потрошил тушу, выпускал кровь. Уничтожал самый образ Рузе, сдирал шкуру с вола-призрака, рубил в куски исполина, чтобы больше он не мог влачить колесницу смерти и скорби или тянуть за собою, как плуг, нескончаемый злобный смех Амбруаза Мопертюи.

Раздевшись догола, Симон водрузил себе на плечи переднюю часть освежеванной воловьей туши и, весь залитый кровью, вновь прошел через безлюдный хутор до Приступка. Во дворе он стал громко звать Амбруаза. Пусть выходит и забирает эту падаль, скотину, что принесла смерть на Крайний двор. Пусть ответит за смерть матушки. Но откликом на его призывы был только лай двух здоровенных псов, привязанных к стволу магнолии. Старого Мопертюи дома не было. Он ушел еще на рассвете, задолго до того, как вся орава с Крайнего двора понесла на кладбище гроб с телом громадины Версле. Ему не хотелось встречаться ни с давно отверженным сыном, ни с внуками, которых он презирал и ненавидел и которые платили ему тем же. Заперев все окна и двери своего дома-крепости и, как всегда, оставив сторожами пару псов, он пошел в Файльский лес. С тем чтобы вернуться попозже вечером, когда стемнеет. Проводить Толстуху Ренет в последний путь вышли все мужчины и женщины хутора. Все, кроме Гюге Кордебюгля. После его гнусной выходки зимой в лесу все шарахались от него больше, чем он сам сторонился других. Вот почему и на этот раз Гюге Кордебюгль, сидевший у запыленного окна в компании со своим престарелым петухом, оказался единственным, кто видел Симона. Видел, как он первый раз прошел через хутор в сопровождении Рузе, слышал удар, которым сшиб вола, глухой звук падения тяжелого тела и снова удары кромсающего тушу топора. Свист рассекающего воздух топора, глухие, мягкие удары, надсадное дыхание человека — он слышал сквозь стену этот каскад звуков, но не понимал, что они означают. В них угадывалась слепая ярость. В тишине пустынного хутора они наводили ужас. Перепуганный Гюге скрючился на своем стуле, обхватив петуха с трясущейся головой, ему хотелось сжаться в комочек, стать маленьким и незаметным, чтобы его миновал гнев безумца, который, задыхаясь, рубил и рубил что-то на соседском дворе. Что, если его топор обратится против него, Гюге, разнесет дверь и изрубит его в куски вместе со стулом и неразлучным Альфонсом? Гюге скулил от страха. Но вот все стихло, и он снова увидел в окно Симона.